Фиорд Одьба

Раздав жизнерадостные приветы всем товарищам, я сел за стол, потянулся, хрустнул косточками. Хорошая эта вещь, физкультура!

Вошел редактор Цыбуля. Молча постоял посреди комнаты, громко посопел носом и пошевелил губами, сквозь безмолвное их движение иногда прорывались шипящие слова.

Редактор постоял и ушел.

— Что с ним? — спросил я и расхохотался.

— Тут без тебя, — медленно заговорил Пчелкин, — приходил мастер с Тормозного завода, Баграян. После твоей статьи у Мякишевой с мужем до развода дошло. Разрушил ты семью. Да. Уже в обкоме известно: Баграян и туда ходил жаловаться.

Редактор Цыбуля не показывался из своего кабинета, и от самой его двери, тепло укутанной в войлок и глянцевитую клеенку, несло холодком.

Надо было сидеть и думать. Разве я не имел права? Вот Валя Мякишева, вот подслеповатый домик со ставенками, вот свекровь, вот письмо Валиного мужа... А вот мое желание сейчас же все изменить и поправить. Разве я не имею права писать то, что чувствую? А может быть, я не то чувствую? Может быть, надо было просто написать: «Выполняет, перевыполняет»? Нет!

Уверен я был в одном: если с Валей случится беда, то это и моя беда тоже. Жить, думать, писать придется иначе, а как — совсем неизвестно...

На Тормозной завод пошла комиссия во главе с заведующим отделом писем Тимофеем Локотковым. На следующий день Тимофей Иванович рассказал мне, как он пришел на завод, как вел разговор, как заявил мастеру Баграяну: «Ты коммунист, и я коммунист. Давай, однако, по-партийному».

— Я их два часа убеждал. Все по фактам обговорили. Признали, однако, что статья правильная в целом.

— Ну, а Валя-то Мякишева как? Она что говорит?

— Я с ней долго беседовал по всем вопросам. Она не отрицает, что рассказывала тебе про свои семейные дела. Только не думала, что ты все так и напишешь.

— Это все?

Я приехал на Тормозной к концу смены. Тот же отсырелый столик разделяет нас с Валей Мякишевой, как месяц назад, только воздух свежее и жестче.

— Скажите, Валя, что мне надо сделать? Может быть, поговорить с вашим мужем? Я готов сделать все, что могу.

— Нет, теперь уже не нужно.

— Плохо было?

— Да, очень.

— А теперь?

— Теперь наладилось. Мы получили с мужем комнатку в заводском общежитии. Дочку в детсад устраиваем. Я учиться пойду... И Валя улыбнулась.

— Желаю вам счастья, Валя. Большого счастья...

…Наступило завтра. Я выскочил во дворик и как всегда, бегал, прыгал и размахивал руками.

Девочка приникла к окну. Давно уже ей не на что было смотреть по утрам. Я подмигнул девочке.

А потом пришел в редакцию. Говорил и смеялся я чуточку громче, чем всегда.

Может быть, это уже началась подлинная жизнь?

Ребята ждут

1

Тайга сгорела. Уже кое-где проросли листвяки, влажно-зеленые ломкие деревца. Но им не укрыть пепелище, не вдохнуть в него жизнь.

Хочется выйти из мертвого леса. Кажется, выйти легко. Надо только налечь, еще подняться по склону, по камню, по сукастым лежачим стволам туда, где небо, вершины и зелень живых деревьев. Но нет конца сгоревшему лесу. Кто тут загасит пожар? Как разошелся, так и хлестал до большого дождя. Вверх доходил до снегов, книзу катился стадом безумных рыжих сохатых.

Олени с одышкой, с хрустом в суставах тянут вьюки. Ваня Стреженцев, каюр, ведет в поводу свою связку. У Вани быстрые коричневатые глаза с кровяными белками, на голове защитная стеганая панама. Такие панамы дают солдатам на юге.

Другой каюр, Сергей Торкуев, тофоларец, едет верхом на олене в маленьком седле с крутыми луками, с древними резными стременами. Сергей никогда не ходит пешком.

Олень лезет в гору, незряче водит мутно-синими глазами. Он будет идти и идти, щуплый саянский олень, не споткнется на камне, в завале, в быстро бегущей воде, не взбунтует и не откажет.

Сергей распевает известную песню про город у Черного моря. Поет он чисто и верно и, кажется, видел тот город и Черное море, хотя всем известно, что Сергей вырос в Саянах, в стране Тофоларии и видел лишь реки: Уду, Белую Дургомжу, Кара-Бурень и Дотот, видел камни и пихты, да еще село Алыгджер, обнесенное тесно горами.

Едет верхом жена Сергея, Лена. Она молчит целыми днями. Лена тоже каюром в Саянской геологической партии.

Все остальные идут пешком: начальник партии Чукин, в камилавке, с платком на затылке и шее от мошки, геофизик Валерий, геолог Симочка, Вася — маршрутный рабочий, и коллектор Григорий Тихонцев, нескладный, рассеянный парень, попавший в геологическую партию просто так, из любопытства.

Нет уже силы идти. Мошка одолела. Вот Чукин остановился, глянул вокруг. Все тоже стали и ждут. Сесть бы, вытянуть ноги, не шевелиться. Чукин чего-то медлит.

— Больно уж тут мрачно, — говорит он. — Поднимемся еще немножко. Кстати, и в маршруты будет ближе ходить.

Чукин пошел, и все пошли, ничего не сказав, и шли еще долго, пока не увидели, что он лег над ручьем, сунул в воду лицо. Значит, больше идти не придется. Чукин не пьет в переходах.

— Да, — сказал он, поднявшись. — Будем ставить лагерь. Пора.