Фирмин. Из жизни городских низов

Фред Астер стал для меня вдохновляющим примером — его походка, речь, его вкусы. И конечно, я в Джинджер Роджерс влюбился тоже, включил ее в число своих Прелестниц. Сплошь да рядом фильм с ее участием показывали перед самым полуночным апофеозом. В веющих шелках, сжимая вытянутую руку Фреда, мерцающая, явственно невесомая, Джинджер, застыв в arabesk penché,[42] вдруг таяла во мраке ночи, как Эвридика.[43] А я, зажатый шаркающей, кашляющей, ее поглотившей тьмой, воображал, что она пропала навеки. И чувствовал настоящее — невымышленное — горе. И бог знает в какое бы я ударился отчаяние, до чего бы себя довел, если бы вдруг, под жужжание проектора — звук, от которого сердце дрожит сильней, чем от вагнеровского «Полета Валькирий», — вдруг она снова была тут как тут, воскресшая из мертвых, голой взятая на небеса, и там извивалась на ковре. Чудо, чудо. О, как хотелось к ней приблизиться, молитвенно, с розой без стебля в лапах, смиренно сложить цветок в вазочку ее пупка, как жертвоприношение. Но, вероятно, все эти эмоции, все эти желания в своей безмерности при таком моем скромном телосложении мне были не по плечу — и, возвращаясь в свое убогое жилище на потолке книжного магазина, я себя чувствовал совершенно разбитым. Тяжела безответная любовь, но любовь безнадежная может просто доконать.

Я по два дня не ел, ни маковой росинки. Я читал Байрона. Я «Грозовой перевал» читал, я имя свое сменил на Хитклиф.[44] Валялся навзничь. Разглядывал собственные пальцы. А потом снова с утроенной энергией, с головой уходил в работу. Я был Джей Гэтсби.[45] О, как я умел собраться и воспрянуть. Я продолжал свой бизнес. Внешне я был все так же ровен, любезен и непринужден, и кто бы догадался, что под этой маской я скрываю разбитое сердце?

Каждое утро мы с Норманом читали «Бостон глоуб». Прочитывали от корки до корки, включая объявления. Я стал ориентироваться в происходящем. Стал хорошо информированным гражданином, и, когда газета поминала о «широкой общественности», я чувствовал тонкий укол нарциссической гордости. Я учился ориентироваться в пространстве: когда вставал к стеклянному шкафу лицом, нос мой стрелкой целил в Провинстаун, через залив, хвост же, вдоль Роуд 2, метил в Фитчбург. И очень своевременно: прямо позади меня оставались выборы католика в президенты Соединенных Штатов, разоблачение шпионского заговора в России, кровавая бойня в Южной Африке, а впереди согласно «Глоуб» маячило ядерное уничтожение, еще большее укорочение юбок и разливанное море новых фильмов.

И, что непосредственней меня касалось, — я узнавал, как дела у «Красных Носков»[46] и о планах по исчезновению Сколли-сквер. Исчезновения посредством усердного применения бульдозеров. Тяжко было читать про такое, особенно мне. В конце концов, то была моя жизнь, я не знал иной. Кем бы я стал без книжного магазина, без «Риальто»? Куда мне деваться, если их лишусь? Я видел, что Норману тоже нелегко, потому что он все время об этом говорил. Он говорил об этом с высоким плешивеющим Коном Диттером, хозяином «Кондитерской Кона Диттера» с нами рядом, и с плешивеющим толстым Джорджем Ваградяном, у которого было напротив совместное заведение — аптека и магазин занавесей под названием «Пилюли и тюли». Иногда согласно «Глоуб» уничтожение было возможно, иногда весьма вероятно, иногда оно планировалось, надвигалось, иногда было неминуче. В дождливые дни, в отсутствие покупателей, оно, надо думать, особенно грозно нависало, потому что в такие дни три плешивые головы покачивались вокруг Письменного стола под Воздушным Шаром, пили кофе, говорили о том, что должно случиться и когда это случится, и — Бог ты мой, что же делать, когда это случится, — и горевали. Кон был любитель изящного слова, Джордж был любитель добрых сигар, и, пока они, стоя возле стола, беседовали с Норманом, «безмозглые жопы», «хрены безголовые» и «говноеды, лишенные вкуса» Кона Диттера в дыму Джорджевых сигар взмывали под потолок и там мешались с ароматом Парижа и кофе. Эти разговоры, естественно, отнюдь не способствуя спасению округи, обычно оставляли нас с Норманом в ужасном унынии, и по уходе друзей мы с головой погружались в работу, снимали книги с полки, их протирали. То есть это Норман, конечно. Что до меня, я лежал навзничь в постели и работал над своей поэмой «Ода к ночи». Начиналась она так: «Горные вершины спят во мгле ночной».