Фисташки. Сборник рассказов

– Да, бросьте вы, – после некоторого размышления, сказал я. – Ничего бы тебе они не сделали, даже если б ты все им и рассказал.

– Это почему? – спросил Лысков.

– Ну, ты же сам говоришь, что команда сразу поняла, что ты лох в морском деле.

– Ну!? – не понимал Лысков.

– Фаталисты, – сообразив, задумчиво произнес Макс.

– Фаталисты,– подтвердил я.

– Фаталисты, моренисты, смертники, – уже ниспуская на себя, забытое за время этого "небольшого" морского приключения всегдашнее свое равнодушие, улыбаясь, заключил Лысков и потянулся за водкой.

П.С.

Наш друг скоро пропился до нитки и опять ушел в море.

Макс тогда сказал о Лыскове: «Это, как убийца: всегда возвращается на место преступления!»

Он вышел живой из моря, как Вяйнямейнен. Теперь он наш герой, – голосом сказителя карело-финского эпоса, ответил Максу я.

Чуть не надорвавшись от смеха, мы пошли в «Арктику».

Конец.

Лысков и «медак»

В ночь после свадьбы я домой возвращался,

зигзагообразной поспешностью.

Споткнувшись о кошку,

в лужу упал чуть дыша.

Но жена утверждала,

что за моей суровой внешностью.

Скрывается ранимая душа.

Д.Савицкий.

Это было в Мурманске в середине 80х годов. Стояла лютая зима. Было утро. Я ехал в институт. Шутка. Насчет зимы. Просто так обычно начинаются посредсвенные романы, а мне захотелось пошутить. На самом деле зима не была лютой. Она в Мурманске не может таковой являться по определению. Гольфстрим, на радость местных жителей и Российской государственности – течение теплое. Оно заглядывает в Кольский залив и не дает зиме лютовать, параллельно не позволяя замерзнуть ни заливу, ни присутствующему на его берегах городу-герою.

Лютым, сука, был я, когда приходилось ни свет, ни заря, тфу, какая свет и заря: полярная ночь зимой в Мурманске! Так вот: приходилось тащиться в Мурманский педагогический институт, где я, уже, как несколько лет был заявлен в качестве студента исторического факультета.

Одна из моих многочисленых бед заключается в том, что я – 100 % «сова». Утро – не мое. Для меня сползти с кровати в 7.30 утра – это, как для дедушки Гитлера было разгрысть ампулу с цианидом: не хочется, сука, а надо! Но Адольфу Аллоизовичу Шикльгруберу довелось, на жаль, проделать эту операцию один раз в жизни, сволочь австрийская, а мне, честному русаку, отец которого со своей »сорокопяткой» Кенигсберк брал, пришлось половину жизни насиловать свою природу ранними пробуждениями.

Но делать было нечего. Надо было ехать учиться потому, что если не ехать – отчислят. А если отчислят – то забреют в армию! А там вообще подъем в 6.00.

На проспекте Ленина, а точнее на остановке »три ступеньки», в районе которой и был расквартирован мой институт, я покинул недружелюбный троллейбус.

До начала учебного процеса оставалось 15 минут, до здания института – 200 метров. Я остановился и закурил. Вдруг голос:

– Савицкий, Савицкий, это ты?

И так, как это была моя фамилия – я оглянулся. В стороне у большого снежного сугроба стоял человек. Он делал мне таинственные знаки и подзывающе жестикулировал. Я стал подходить ближе.

Это был Лысков!

– Савицкий, Савицкий, помоги, – затравленно косясь по сторонам, чревовещал он, – Один я ее не дотащу.

И, уже, предчувствуя, что-то нехорошее, я приблизился и заглянул за Лыскова.

Здесь надо сказать, что Лысков, молодой на тот момент человек одного, примерно, со мной возраста не принадлежал к числу моих друзей, равно, как и не был моим ни однокашником, ни однокурсником. Он вообще не понятно чем занимался. Но, как-то странно он довольно часто и неожиданно выплывал по курсу моей жизни и также резко и часто из нее исчезал.

– Лысков, блин, твою ж дивизию, – только и сумел промолвить я, когда увидел за его спиной, лежащее в сугробе тело. Это была женщина или девушка. Длинные волосы, которые закрывали ей лицо, были тому подтверждением. Она полулежала, полусидела в снегу, уронив голову себе на грудь. Как видно, она только что проблевалась, на что указывали недвухсмысленные следы по всей длинне ее красной болоньевой куртки, которые, видимо, еще недавно составляли содержимое ее желудка. Джинсовая юбка ее была задрана. Рваные колготки и какие-то несезонные босоножки венчали композицию. Она была смертельно пьяна.

– Лысков, блин, твою ж мать, – протянул я и оглянулся.

Очкастые студентки, доценты, кандидаты наук и профессора с интересом косились на нашу тройку и спешили в институт к первой »паре».

– Твою мать, Лысков!

– Димон, Димон, – нудил Лысков, – Помоги, один я ее не дотащу.

Делать было нечего. Мы с трудом оторвали безжизненное тело заблеванной проститутки от сугроба.

– Куда? – спросил я.

–Туда, – кивнул Лысков, – вон в ту пятиэтажку, кажется, она живет там.

Я посмотрел по указанному направлению. Да, пятиэтажка – не далеко: каких-то 200 метров по заснеженной асфальтовой дорожке в конце ее, справа. А в конце ее, слева – мой, заметьте педагогический институт!

– Блин, Лысков! – повторил я.

– Потащили, потащили, – хлопотливо забубнил Лысков.

Мы закинули ее руки себе на плечи и обхватили ее за талию. Вообщем так, как и всегда двое тащат безжизненное тело третьего.