Фицджеральд

Когда пьян, Скотт болтлив, любит поговорить по душам. А еще, как это было в Лионе, — задать «интимные» вопросы, пожалеть себя, неловко пошутить. «Для каждой новой книги Эрнесту нужна новая жена», — сострил, и неплохо, он, когда Хемингуэй ушел от Хэдли к Полин Пфайфер, и Хемингуэю эта шутка наверняка стала известна и запомнилась. Бывает откровенно груб, причем, подметил Хемингуэй, — с теми, «кто стоял ниже его или кого он считал ниже себя». До крайности беспечен и рассеян: самолюбивый и злопамятный Хемингуэй не простил Скотту историю с судейством боксерского матча с Морли Каллаганом. Скотт вызвался быть секундантом, не следил за секундомером, и когда время поединка уже истекло, Каллаган метким ударом уложил противника на ринг. История выеденного яйца не стоит, но она попала в парижскую «Геральд трибюн», и Хемингуэй, разобидевшись, счел, что Фицджеральд затянул время нарочно: «Если ты хочешь, чтобы мне вышибли мозги, так и скажи. Только не говори, что ты ошибся».

Подобного рода «ошибок» Скотт совершал по многу раз на дню. Ему ничего не стоило устроить скандал в «Трианоне», любимом питейном заведении американцев в Париже. Перепив, повторимся, он становился неадекватен. Эдмунд Уилсон вспоминает, как в январе 1933 года он ужинал в Нью-Йорке с Фицджеральдом и Хемингуэем: «Скотт сидел между нами, уронив голову на стол, подобно Соне во время кэрролловского Безумного чаепития, потом повалился на пол, потом удалился в уборную, где его вырвало, а вернувшись, попросил нас держать его за руку и стал допытываться, любим ли мы его, что, впрочем, не помешало ему в следующий момент поносить нас обоих последними словами». Такой вот американский доктор Джекиль и мистер Хайд из стивенсоновской притчи.

В Париже, когда бывал пьян, заявлялся в гости посреди ночи или днем и мешал Хемингуэю работать — «почти с таким же удовольствием, — писал Хемингуэй, — какое испытывала Зельда, когда мешала работать ему самому». Брал деньги в долг (смехотворно ничтожные суммы по сравнению со своими гонорарами) и подолгу их не отдавал. Мог часами спьяну вести разговоры за жизнь или «за литературу» («У Скотта не пишется роман, вот он и проявляет интерес к другим авторам», — предположил Хемингуэй), что труженику Хему, у которого жизнь была расписана по минутам (бокс, охота, рыбалка, работа), никак не могло понравиться. «На меня уже напала смертная тоска, которая наваливается в конце каждого напрасно прожитого дня», — вспоминает Хемингуэй их с Фицджеральдом поездку в Лион.

Справедливости ради скажем, что и труженик Хем не был «врагом бутылки». Вот только пьют писатели по-разному, с разной, так сказать, мотивировкой. «Беда вот в чем, — заметил однажды Хемингуэй одному своему знакомому. — Всю жизнь, как только дела шли из рук вон плохо, мне достаточно было выпить, чтобы они немедленно пошли гораздо лучше». Фицджеральду же от алкоголя лучше не становилось, спиртное было для него не панацеей, а наваждением, выпивкой он старался снять напряжение, подавить в себе комплексы, самоутвердиться, однако, выпив, начинал вести себя еще более неестественно, главное же, агрессивно. Да и как он мог самоутвердиться, если пьянел буквально от глотка вина. «В те времена, — вспоминал Хемингуэй, — мы относились к вину как к чему-то здоровому и нормальному, и я не мог представить себе, что от полбутылки белого вина Скотт может превратиться в дурачка». Даже по этой малозначащей реплике видно, что в конце 1920-х Хемингуэй уже смотрит на друга «сверху вниз». И его можно понять: пьянство и непредсказуемость — качества для дружбы не самые лучшие, Хэдли права, когда называет дружбу с Фицджеральдами «неудобной». Но когда Скотт и Зельда уступили Хемингуэям свой коттедж на Ривьере; когда Скотт убеждал Перкинса, что у Хемингуэя «блестящее будущее» и его необходимо печатать, Фицджеральды наверняка становились друзьями «более удобными».

Вот Хемингуэй и старается держаться подальше от беспутного друга, за которым охотились репортеры и ходили по пятам американские туристы — а вдруг этот знаменитый алкоголик, живая легенда, постоянный герой криминальной парижской хроники что-нибудь да выкинет. И «герой» выкидывал — напившись, впадал в буйство, ерничал, называл себя человеком второго сорта, в июне 1925 года в письме Гертруде Стайн, с которой Хемингуэй познакомил его весной, заявляет: «По сравнению с людьми первого сорта (понимай — с адресатом письма, с Хемингуэем) я — сорт второй, у меня множество недостатков». Любил посыпать голову пеплом. Вот, например, что он пишет Хемингуэю в сентябре 1929 года: «Расплачиваться за мое положение пришлось обычной моей нервной депрессией и пьянством до той степени, когда на меня может с презрением смотреть последний мальчишка-официант… Я собираю вокруг себя всех и рассказываю, что никто меня в мире не любит… Если не пью, я совсем одинок… извожу себя». Исповедь в духе Мармеладова.