Но ей покой «только снится»: то она с сосредоточенным лицом часами танцует в гостиной под патефон, то ездит верхом, то подолгу в одиночестве (не может общаться с людьми: ее преследуют запахи, она не выносит вида беременных женщин) бродит сомнамбулой по окрестностям. Или запирается у себя, на стук не отвечает, и Скотту не раз приходится подсовывать под дверь записки. Однажды наотрез отказалась выходить из комнаты. Вызвала к себе Скотта и заявила, что едет в Европу и ей нужны деньги — 200 долларов хватит.
«Вид Зельды вселяет страх, — писал в 1934 году Мальколм Каули. — Когда она говорила, по ее изможденному, похожему на маску лицу пробегала судорога. В уголках поджатых губ глубокие впадины, рот болезненно кривился. Кожа при свете лампы казалась смуглой и обветренной». А ведь Зельде всего 34 года. По утрам, бывает, она пишет или рисует (какие-то распятые на кресте балерины с громадными, распухшими ногами). В том же 1934 году, в марте, в нью-йоркской галерее Кэри Росса у Зельды открылась небольшая выставка картин и рисунков, на которую она приезжала прямо из больницы. Сюрреалистические картины вполне передают ее состояние: в нижней части холста толстая коричневая черта, в центре — такая же, только синяя, в углу какой-то небольшой темный предмет; называется картина «Стол в Испании». Каталоги выставки раздавал, сидя в кафе по соседству с галереей, верный муж. Кстати, о верном муже. Сатирик и карикатурист Джеймс Тербер рассказывал смешную и в то же время трогательную историю. Скотт, «остроумный, несчастный, взвинченный, отчаявшийся», попросил Тербера свести его с девицей легкого поведения. Сказано — сделано. Однако, уединившись с девицей, Скотт проговорил с ней до рассвета и на прощание вручил… каталог выставки Зельды.
Скотт, впрочем, далеко не всегда Зельде столь же предан. В эти годы он не раз ей изменяет. Заводит романы — но не потому, что влюбляется, а потому, что не может оставаться один. В «Записных книжках» пишет, что любовные интрижки ему не по сердцу, что не может полюбить, не «погрузившись в чувство с головой», не отдавшись ему духовно и эмоционально, что не в состоянии размениваться. Однако «разменивается». Когда сходится с женщиной, нередко напивается, плачет и жалуется на судьбу: «Я утратил способность на что-то надеяться». На судьбу, которую олицетворяет собой Зельда: «Она не понимает, что я — великий писатель». Жалуется, но и дает понять, что Зельда — единственная настоящая любовь его жизни, другой не будет. Порывая с Беатрис Дэнс, с которой он провел в Ашвилле весну и лето 1935 года, вкладывает в свое прощальное письмо записку от Зельды. В этой записке жена признается мужу в любви. Весомый, ничего не скажешь, аргумент при расставании с любовницей.
Жалуется и дочери; она уже взрослая, поймет: «Я совершил ошибку, женившись на твоей матери. Мы принадлежим разным мирам. Она могла бы быть счастлива с добрым, простым человеком, сидела бы с ним в саду на Юге. Ей не хватало сил для большой сцены, она была безвольной, когда следовало проявить решительность, и твердой, когда следовало бы уступить». Для «большой сцены», заметим, не хватило сил и ему. Но об этом он предпочитает не думать. Жену он обвиняет в том же, в чем жена склонна обвинять его, — в самонадеянности, безделье, легкомыслии: «Не выношу женщин, воспитанных для бездеятельности». «Воспитанных для бездеятельности» — это намек на дурное влияние тещи, которую Скотт терпеть не может. Больше всего боится, как бы Скотти не пошла в мать. «Она никогда не понимала, — пишет он, как всегда, сбиваясь на нравоучения, дочери, — на что нужно было употребить отпущенную ей энергию, и ты переняла у нее этот порок… Невыносимо видеть, как глупо и пошло ты тратишь время». Он уже забыл, как добивался своей «егозы», как страдал, когда расстроилась помолвка; теперь в письмах дочери он переписывает историю своих отношений с женой: «После всех колебаний я все-таки решил жениться на твоей матери, хотя и знал, что она уже испорчена и ничего хорошего мне этот союз не сулит… Первые же дни нашей совместной жизни заставили меня пожалеть о том, что я сделал».