Физика и музыка

Никак не удавалось довести до конца постройку третьей модели вариофона. На нее истратили около ста тысяч рублей, а записи получались недоброкачественные. Надоели бесконечные переделки и доделки. Лаборатория не выполняла плана, не давала продукции.

Может быть, Шолпо оказался плохим директором? Вероятно, так. Талантливый изобретатель, новатор-музыкант, он не имел способностей к администрированию. Он был энтузиастом и привык иметь дело с энтузиастами. Но таких людей он подобрать не сумел. Не было с ним Янковского, умер Красин, группа «Антес» распалась.

Потекли унылые, формальные дела и дни. Пропало горение. Жажда новизны сменилась равнодушной службой. Шолпо видел это и не знал, что делать. Начал сам вязнуть в бюрократической рутине, со страхом чувствовал это — и не видел выхода. Может быть, сказались возраст, война, усталость? Может быть...

А дела в лаборатории шли все хуже. Откуда-то появились даже нечистые на руку люди.

И вот в газете появился фельетон. Остроумный, резкий, бичующий. В нем говорилось не только о бездеятельности, плохой работе, но и о хищениях. Исчезли какие-то чехлы, кто-то сшил костюм из казенной материи, кто-то ездил в ненужные командировки...

Многое в этом фельетоне было верно.

Но многого в нем просто не было.

Не было юной мечты о «механическом оркестре», не было десятилетий, насыщенных безостановочным трудом, не было блокадных месяцев, проведенных за вариофоном. Не было кинофильма «Стервятники» и мешка овса. Не было трагедии изобретателя, не сумевшего стать администратором.

Острое печатное слово действует быстро. Шолпо вызвали к прокурору. Тут выяснилось, что для уголовного дела оснований нет. Но престиж его как руководителя лаборатории был безнадежно подорван. Люди, прежде поддерживавшие Шолпо, теперь встречали его со сжатыми губами.

В конце концов дело разобрала специально организованная комиссия. Разобрала разумно и справедливо.

Лабораторию решили реорганизовать — перевести ее в Москву и влить в Институт звукозаписи. Шолпо назначили рядовым научным сотрудником. Правда, оставаясь ленинградцем, он мог лишь наездами бывать там. Но он был рад, что дело его все-таки жило.

В институте начали строить следующую, четвертую модель вариофона. И гораздо более совершенную — без кинопленки, а с магнитофонной лентой. Можно представить себе, какие надежды возлагал Шолпо на эту модель. И они оправдались бы, но...

Нелегко разыскать причины. Может быть, опять холодные, равнодушные руки делали машину, может быть, не хватило технической культуры. Но, затратив более четырехсот тысяч рублей, конструкторы института звукозаписи так и не преодолели существеннейшего недостатка — детонации («плавания») синтезированного звука. Машина отказывалась петь, она выла...

И это было последним ударом. Вернувшись в Ленинград в конце 1950 года, измученный Шолпо был подкошен раковой болезнью и спустя месяц, в начале 1951 года, умер.

ГЛАВА 10

КОМПОЗИТОР КАК ЖИВОПИСЕЦ

Нет, мечта доктора Шолпо не погибла вместе с ним. Человек уносит в могилу принадлежащее ему одному, а то, что он создал для поколений, продолжает жить и развиваться вопреки всему временному, случайному, тормозящему.

В послевоенные годы графический звук прижился на кинофабриках ряда стран. Идея синтетической музыки породила изобретение новых аппаратов. В памятных читателю приборах кельнской студии звукозаписи, в морфофоне Анри Шеффера, в аппаратах фирмы «Филипс» и многих других на новой основе возродились принципы, провозглашенные Шолпо, правда в подпорченном, подогнанном к «шумомании» виде, да и технически часто гораздо менее совершенных. Вся «электронная музыка»— это, по существу, извращение идеи музыкального синтеза.

Но кое-какие из новых аппаратов были весьма поучительны. Например, американский электроакустик Олсон построил громадный и сложнейший кибернетический синтезатор, основанный на... камертонных генераторах. Знаменательный факт! Ведь именно такие генераторы ввел Шолпо в свой фантастический проект «механического оркестра» из юношеского рассказа «Враг музыки». Однако наиболее интересное развитие получила мечта доктора Шолпо на его родине. Да это и закономерно.

ЗВУКИ В МУЗЕЕ

Год 1960.

Надо идти по Арбату, за театром Вахтангова свернуть в переулок, разыскать дом 11. На стене вывеска: «Музей Скрябина». Объявление о часах работы заканчивается фразой: «Выходной день—среда». Сегодня среда. Но из окон второго этажа слышатся приглушенные звуки.

Вхожу в парадное. Звоню. Сотрудник музея ведет меня по небогатой квартире великого композитора. Столовая, гостиная... Сверкают полированной чернью два рояля. Дверь, еще дверь — и... Могучий аккорд заставляет замереть! Звуки слились неразделимо. Они не похожи ни на что слышанное прежде. Трудно описать их словами. Но эти звуки прекрасны. Они ширятся, заполняют все, крепчают — и вдруг неуловимо меняются. Аккорд светлеет, искрится, затихает... и гаснет. И тут же, следом за ним, раздается звонкий, рассыпающийся на тысячи брызг удар...