Физики и время: Портреты ученых в контексте истории

Евгений Беркович Физики и время: Портреты ученых в контексте истории

Годы чудес

«Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», — с легкой грустью заметил Борис Слуцкий в 1959 году. В коротком стихотворении[1], давшем имя знаменитой дискуссии «Физики и лирики», он точно указал профессиональные приоритеты советского общества середины XX века. Заметим, что такие настроения господствовали не везде и не всегда. Например, в XVIII и XIX веках в Европе, и в Германии в частности, значительно выше, чем естествоиспытатели, ценились представители гуманитарных наук: профессора юриспруденции, классической филологии, германистики, античной истории…

Показательно, что именно в этих областях знания в Германии до времен Веймарской республики не было ни одного профессора-еврея.

Специалист, занимавшийся естественными науками, не считался в немецком обществе полноценным ученым, слово «естествознание» служило часто синонимом интеллектуальной ограниченности и узкой специализации. Макс Планк[2] любил рассказывать, как мало ценились в его семье физика и другие точные науки. Его дед и прадед были профессорами теологии, а отец — профессором юриспруденции. Родственник Планков, профессор истории Макс Ленц[3], поддразнивал изучавших физику: называл их «лесниками», обыгрывая близость звучания слов «Naturforscher» — исследователь, естествоиспытатель и «Naturförster» — лесник.

Можно представить себе, как скромны были амбиции юного Макса Планка, шестого сына в почтенной академической семье, если он решил посвятить себя столь мало ценимой в обществе науке, как физика. Должно быть, еще менее разборчивыми были еврейские юноши, решавшиеся заняться наукой. Вот почему в конце XIX века, когда формально препятствия к равноправию всех граждан были устранены, именно в математике, естествознании и медицине оказалось так много студентов — выходцев из еврейских семей.

Дискриминация и академический антисемитизм выталкивали евреев-исследователей из центра на периферию, из центральных крупных университетов — в провинциальные научные центры, из устоявшихся научных областей — в новые, только недавно созданные дисциплины.

Кто мог знать тогда, что именно в этих дисциплинах, часто находившихся на стыке традиционных наук, и разразится научная революция, перевернувшая представления человечества об окружающем мире? Что именно в этих, не слишком почитаемых в обществе областях знания, и совершатся самые выдающиеся открытия, навеки прославившие их авторов?

Вот один из факторов, помогающих объяснить так называемую «нобелевскую аномалию»: непропорционально высокий процент ученых с еврейскими корнями среди нобелевских лауреатов, — в которой давно и не очень успешно пытаются разобраться историки и социологи. Тем не менее сама аномалия видна невооруженным глазом. Например, в первые сорок лет XX века треть всех Нобелевских премий, полученных уроженцами Германии, принадлежала ученым-евреям, в то время как доля евреев в населении страны не превышала 1–2 процентов.

Мы еще вернемся к другим причинам этого любопытного явления, не дающего покоя как многим патриотически настроенным евреям, самозабвенно ищущим «великих среди „наших“»[4], так и многим антисемитам, не менее озабоченным поисками «„наших“ среди великих». А пока отметим, что в конце XIX века физика считалась не только не престижной, но и бесперспективной наукой.

Рассказывают, что осенью 1874 года начинающий студент Макс Планк пришел к профессору Филиппу фон Жолли[5], руководившему кафедрой теоретической физики Мюнхенского университета, с просьбой записать его в число слушателей читаемого профессором курса. Маститый ученый попытался отговорить юношу: «Молодой человек! Зачем вы хотите испортить себе жизнь, ведь физика как наука в основном завершена. Осталось прояснить несколько несущественных неясных мест. Стоит ли браться за такое бесперспективное дело?!» К счастью для физики, студент оказался настойчивым и находчивым: он ответил, что не собирается открывать ничего нового, а только хочет изучить уже известное.

Об этих же «несущественных неясных местах» современной физики говорил и всемирно почитаемый патриарх английской науки Уильям Томсон[6], получивший в 1892 году титул лорда Кельвина. В своей знаменитой лекции, прочитанной в Королевском обществе 27 апреля 1900 года, он заявил, что физика практически решила все стоящие перед ней задачи и построила красивую и ясную теорию, согласно которой теплота и свет являются формами движения. И только два облачка омрачают ясный научный небосклон. Первое облачко — вопрос, как может Земля без трения и потери энергии двигаться через упругую среду, каковой является светоносный эфир? А второе — непреодолимые противоречия теории и опыта в вопросе об излучении «абсолютно черного тела».