Физиогномика и выражение чувств

Лафатер сделался физиономистом не вследствие чтения авторов, своих предшественников, а благодаря тому, что рисовал своим бойким карандашом множество фигур, и нравившихся и не нравившихся ему, и заботливо хранил эти рисунки. Таким образом, рисуя и собирая коллекции своих рисунков, он оказался обладателем множества наблюдений, которые, будучи сведены вместе, даже без строгого порядка и без всякой схоластической классификации, как бы сами собою сложились в обширную энциклопедию из 500–600 таблиц, которую сам он вздумал однажды назвать «Библией физиономики». Первое издание ее in-folio появилось в 1772 г. Это издание сделавшееся теперь большою редкостью, особенно драгоценно тем, что рисунки выполнены под наблюдением самого автора. После первого немецкого издания, вышли и другие – на французском, английском и иных языках. У меня есть издание, напечатанное в Гааге в 1781–1803 гг. Оно начато автором, а четвертый том его издан уже после смерти его сыном, доктором медицины. Горячая человечность и религиозность автора видны во всем, даже в заглавии этого бессмертного произведения: Essai sar la physiognomonie, destin'e `a faire connaitre l'homme et `a le faire aimer. (Опыт физиономики, предназначенный для того, чтобы познать человека и полюбить его.)

Действительно, автор вдохновлен любовью и верою; увлекаемый живостью своих чувств, он на каждом шагу слагает гимны: то воспевает он рот, как самую интересную часть лица, то Бога, создавшего человека столь прекрасным, то женщину, очаровательницу жизни, словом, – все, что только предстанет пред влюбленными его глазами. Рассказывают, что во время продолжительной болезни от раны, полученной им при осаде Цюриха французами, вследствие истощения он впал в состояние галлюцинации и религиозного экстаза: ему тогда представлялось, что он апостол Иоанн и присутствует при таинствах Апокалипсиса.

У Лафатера незаметно и следов астрологии, а равно нет у него и рабского подражания древним писателям, с которыми, впрочем, он мало был и знаком. А при таких условиях надлежащее научное исследование с положительными и рациональными методами у единичного человека легко заменяется одними только догадками, и чувство всегда и везде заступает место научного убеждения. От этого именно зависят несовершенства вышеупомянутого прекрасного труда Лафатера, который хотя и представляется сам по себе грандиозным памятником человеческого гения, однако не может послужить прочным основанием для утверждения на нем других столбов и зданий. Одним удивлением и любовью к людям невозможно заменить научного наблюдения, и самая гениальность Лафатера не могла восполнить недостатка тех знаний по анатомии и естествоведению, которыми он совсем не обладал. Довольно двух анекдотов, чтобы показать всю шаткость его учения.

Однажды пришел к нему какой-то незнакомец.

 – Г-н Лафатер, – говорит он. – Я только что прибыл сюда. Посмотрите хорошенько на меня, так как я приехал из Парижа в Цюрих именно затем, чтобы вас видеть и подвергнуть лицо вашему исследованию. Узнайте, кто я такой?

 – Я уже рассматриваю вас внимательно. У вас много характерных черт. Прежде всего, вы писатель… Вы, вероятно, по профессии занимаетесь литературною работою, да, именно, вы литератор.

 – Это правда, но какого рода литератор?

 – Я не знаю, во всяком случае, мне кажется, что вы умеете подмечать смешные стороны предметов…. что вы смелы, оригинальны…. очень остроумны. Очень может быть, что вы автор произведения Tableau de Paris, только что прочитанного мною.

И действительно, это был Мерсье.

Когда Лафатеру прислали маску Мирабо, он узнал лицо великого революционера. «Сейчас видно, – сказал он, – человека со страшной энергией, неудержимого в своей отваге, неистощимого в средствах, решительного, высокомерного и прочее».

Но вот и оборотная сторона медали. Однажды, друг его Циммерман прислал ему резко очерченный профиль при письме, которое должно было живо затронуть его любопытство. Лафатер, желавший и уже ожидавший получения портрета Гердера, вообразил, что это и есть профиль великого немецкого философа и принялся восхвалять интеллектуальные качества и поэтическое дарование человека, с которого срисован профиль. А между тем, человек этот был просто убийцей, казненным в Ганновере.

То же, что случилось с Лафатером, будет случаться со всяким, кто станет принимать физиогномику за точную науку и будет смешивать собственно мимику с анатомией лица, как это сделал Лафатер, сам того не замечая.

Во всяком случае, знаменитый цюрихский пастор наметил новую эпоху в истории нашей науки, и его произведение всегда останется неисчерпаемым источником справок для артиста и для психолога. О нем самом можно сказать то же, что он говорил о Рафаэле: