Физиология духа. Роман в письмах

Почему? Думаю, не столько потому, что он в самом деле “развращен комфортом” (хотя и это тоже), сколько потому, что он полубессознательно не хочет — неприятно, понимаю, ведь речь идет об изменении себя или по крайней мере отношения к себе, а кому приятно этим заниматься серьезно? — внимательно проследить всю цепочку. Он пишет: “Следует принять свою любимую как лишенное всякой поэзии естество из мяса, кожи, костей и волос... как не слишком высокую душу, податливую на обольщения... со всеми ее безобразно-прекрасными стонами и вскриками... ничуть не более благообразную, чем ты сам, столь же низменно-животную... столь же лишенную ореола иного мира, как ты сам для себя, — и, отказавшись от двойного зрения, от трансцендирования любимой, все равно принять ее, уже не по-прежнему высоко... но все равно любя”. И потом еще: “Примириться с ней, прозаически любя, как, обыденно (но и как еще поэтически) любя и невысоко (но и как еще высоко!) ставя с е б я , примиряешься с малопривлекательными отправлениями своего тела и проявлениями жалкой своей души”, — и не видит, что примириться с данностью, с миром, с ближним по-настоящему именно и нельзя, пока будешь “невысоко, но еще как высоко ставить себя”, пока будешь “любить обыденно, но еще как поэтически”, пока что угодно, пусть хоть телесность, будет оцениваться в категориях “низменности” и “возвышенности”, “безобразно-прекрасного”. Пока не будет понято, что настоящая прозаичность вовсе не лишает вещи поэзии, а как раз только и делает их подлинно поэтичными.

Ставя себе правильную задачу, он хочет решать ее негодными средствами, вливает новое вино в старые мехи — и не будет в состоянии достичь поставленной цели, пока не перестанет путать то и другое, пока до конца не откажется от “возвышенного” в женщине (именно унижение другим этого якобы возвышенного не дает ему покоя, но зато и какое наслаждение, когда это “возвышенное” унижает он сам, возвышаясь над возвышенным!), для чего надо забыть само слово “возвышенное” вообще — пока, словом, не перестанет заниматься духовным альпинизмом и не обретет горизонталь. А ее он сможет обрести, только когда на самом деле перестанет хоть сколько-нибудь высоко ставить себя. Нуль собственной вертикали — вот что ему необходимо. Обретение горизонтальной шкалы ценностей, вообще не предполагающей оценки, дзенское “человек-собака”, снимающее все эти “высокие обманы” и “низкие истины”, — вот противоядие для таких, как он, позволяющее увидеть вещи такими как они есть и принять женщину вне всяких ее оценок, просто как любимое, милуемое живое существо.

Не думайте, что я вообще против трансцендирующей способности человека и его потребности в и н о м . Когда бы так, святость перестала бы быть для него святостью. Это самое страшное, что может случиться с человеком, что с ним ежеминутно происходит сотни и тысячи лет, а все никак не произойдет до конца — и, значит, сколько бы мы над собой ни издевались, до конца не произойдет никогда...

Божественность всего сущего. Кто с этим спорит? “Чистый” материализм — такая же закрытая страница серьезного человеческого опыта, как “чистый” капитализм Х1Х столетия. Весь вопрос только в том, что для человека — божественное сущее. Когда над сущим ставят Единого Сущего... вот тогда понятие божественности отождествляется с понятием вертикали. А я — за горизонтальную трансценденцию. Для героя Пруста (следуя Мамардашвили — думаю, и здесь мы говорим о том, о чем осведомлены оба) за возлюбленной тоже стоит “богиня”, разговаривая с дорогими людьми, человек на самом деле говорит “с богинями”, через связь с человеком человек выходит к божественному, divinitе. Но это божество, через которое человек воссоединяется с собой. Это не что-то Высшее, стоящее над человеком и приказывающее ему, карающее и награждающее его (раболепство монотеизма, неотделимое от корысти монотеизма), это — абсолютное, присутствующее в любом относительном, вечное внутри любого смертного, это столкновение человека с абсолютными, неизменными инстанциями в самом себе, столь, казалось бы, относительном и текучем, это высвечивание divinitе в себе. Когда человек открывает иномирность этого мира, абсолют, располагающийся не над миром, а — внутри него, в нем. И поэтому герой Пруста, тоже ведь страдающий от ревности к своей “богине”, но сполна наделенный горизонтально-божественным чувством бесконечной красоты и святости мира и потому неисчерпаемой драгоценности другого, даже обманывающей его бисексуалки, — трансцендирует продуктивно, а не редуктивно. Он созидает себя, тогда как наш мужчина принимает за медитацию — галлюцинацию.

Вот почему я за отмену вертикали. Точнее, не за отмену — мы живем в таком здесь-и-теперь, когда отменять или запрещать что-либо уже поздно, а тем более глупо отменять то, что есть, что пока еще сидит в человеке, — но за постепенную замену, незаметно-медленное ее замещение.