Физиология духа. Роман в письмах

Парадокс: стоит убрать элемент “любви” из любовных отношений — все, воспринимаемое как невыразимо прекрасное (если с тобой) и невыразимо безобразное и отвратительное (с другим), становится просто нормальным: нежным, хорошим, простым. Таким, как хотели бы все бесчисленные поборники здорового секса с человеческим лицом. Просвещенного сексуального абсолютизма.

Пока нет “тепла и ночлега”, — кажется, ничего нет важнее. Но вот ты ночуешь в тепле — и что же? Понимаешь с каждым днем сильней — это лишь нулевой цикл, есть еще нечто сверх, и этот остаток — огромен. Ты ищещь поместить все свое томление, сила которого распирает, и тяготит, и тяготеет...куда?

Союз не по влюбленности, но и не по расчету, а союз по взаимной приязни охлажденных жизнью людей.

Если повезет встретиться. Мне повезло; думаю, если все-таки есть высшая сила, она вознаградила меня за то, что я отдал, наконец, себе мало-мальски честный отчет в своих действительных желаниях и возможностях.

Четвертый год живу с ней в мире и согласии. Мне симпатичны матовый, зашторенный тембр ее негромкого голоса и манера улыбаться одними глазами. Мне нравится, что она нравится моим приятелям. Ходят к нам и те, кто дружил с ней еще до ее знакомства со мной; среди них есть и мужчины, и я догадываюсь, что некоторые из них не всегда были с ней в чисто дружеских отношениях. Странным образом впервые в жизни мне это почти все равно. Не опаленный адским пламенем влюбленности, ясно смотрю я на жену, мою половину, такую же, что и я сам, — и принимаю со всем приданым ее опыта.

И — она заменила мать моему ребенку. У меня сложный ребенок. В том, что он сложен (мягко говоря) — как и в том, что мать его не стала ему настоящей матерью, виноват я один. Мать его не стала мне мстить, как остальные, не сумела или не захотела, — и отомстила, как никто из них. Сломалась сама, сломав затем и сына — себя ломаешь сразу, в один прием, а близких — уже хроникой слома; и тут, сама того не ведая, подоспела моя нынешняя. Я благодарен ей.

Я теперь охотнее просыпаюсь. Давно уже ложился я с мыслью — хорошо бы заснуть и во сне заблудиться так, чтобы назавтра — или нового дня не найти, или себя в нем на том же месте. Теперь картина нового дня, начинаясь с дышащей рядом, кажется переносимее. Иногда мне даже нравится просыпаться. Правда.

Куда поместить это небесное тяготение, невместимое никаким “нравится”, никаким сдает быть собой”, никаким “верным углом ровного тепла”? Куда? И тут появляется белое облако, расширяющаяся точка, куда можно поместить невместимое: бесконечность...

Только вот... только вот, может быть, по самому этому отсутствию ненависти (при ясном представлении, что именно вот этот или тот ее друг когда-то с ней делал) я понимаю, я знаю: хотя я веду себя с ней лучше, чем если бы я любил ее именно так, как она хотела бы, чтобы с ней вел себя любящий, — но я не совсем люблю ее. Или хуже: люблю совсем не ее.

Ведь когда кого-то всего лишь мало любишь, это еще не беда. Это может значить просто, что ты вообще никого не умеешь любить. Зато по отношению к ней ты, по крайней мере, в е д е ш ь с е б я к а к л ю б я щ и й. А вот когда ты кого-то уже любишь вместо нее...

Но кого? Я не изменяю ей ни с кем из присутствующих. А отсутствующие — отсутствуют. Их — нет, скажете Вы.

Ну да; а Вы,

... поместить невместимое: бесконечность... Тут появляетесь Вы,

дорогой друг.

Все вертится вокруг белой точки. Точка есть самое странное: то, чего нет в природе — и тем не менее есть, если без нее не в силах обойтись наше сознание. И в ней помещается тот, кого, как и ее, несомненно н е т, — и он же тот, кто, как и точка, непременно — е с т ь.

Да, внутри нее никого не должно быть. Потому что, если там кто-то есть — это просто дальний, который всегда нам мерещится, когда нас не устраивает ближний (а когда нас устраивал ближний?). Дальний мне известен. Я знаю, кого окликаю по имени, представляю застенчиво-милую улыбку, коснувшийся меня взгляд искоса. Но есть — смутно, смыто. Бывший, бывшая, роман с кем не исчерпал себя (есть остаток того, что возгревается)... Образ дальнего совершенно прозрачен. Чтобы вместить все твое неутоленное — полную поглощенность тобой, полное понимание тебя, полное одобрение тебя со всеми потрохами...

Этот дальний-всегда-такой-какого-нам-не-хватает — и не имеющий ничего-сверх-того-чего-нам-не-хватает, этот н е с а м п о с е б е ч е л о в е к ... Без меня его нет, никогда и нигде, ни в одной точке мира.

В белой же точке нет никого. И не должно быть.

Свято место да пребудет пусто.

Но некто Никто в этой точке быть — должен.

С кем, когда не с ним, говорю одинокими (это неважно, что вдвоем) ночами? кому говорю ими: “Люблю тебя”? Кто отвечает мне слышно-неслышно-слышно: “Люблю; понимаю; прощаю, хотя ты не нуждаешься в прощении; принимаю как есть и люблю-люблю-люблю”?

Ни к кому. В удобную пустоту. Никто. Сам с собой. Сам себе. Чеширский кот — улыбке чеширского кота чеширскому коту.

Так. Соглашаюсь. Скажи мне это, спроси кто другой — так и скажу в ответ: сам себе никто

Да ну а почему же да только я почему-то да

?