Физиология Петербурга, составленная из трудов русских литераторов. Ч. 1

«Физиология Петербурга» начинается статьей под названием: «Петербург и Москва»[4]. «Москва заключает в себе идею, Петербург другую. В чем состоит идея того и другого города, это можно узнать только, проведя параллель между тем и другим», – говорит автор этой статьи; с помощью сравнения он думает объяснить идею Петербурга, с которой считает долгом начать физиологию этого города, и потом уже спустится к описанию частных явлений петербургской жизни, петербургского дворника, шарманщиков, особенностей петербургской стороны и, наконец, углов. Первый рассказ, написанный даровитым писателем г. Луганским[5], противоречит несколько требованиям и общему характеру издания, зато все остальные с ним согласны – они вполне посредственны. В картинах заметна та же случайность: картинки Тимма[6] к рассказу г. Луганского недурны, зато остальные весьма посредственны. Цель издания достигнута: она удовлетворяет тем требованиям, которые сама высказывает. Критике москов<ской> остается только, для любопытства, выписать несколько замечаний об идее Петербурга, которую пытается выразить первая статья. Иностранец Альгаротти[7] сказал: «Петербург есть окно, через которое Россия смотрит в Европу». Восхищаясь выражением, автор статьи восклицает: «Вот в чем идея Петербурга», – и продолжает далее: «Говорят, Петербург выражает собою только внешний европеизм. Положим, что и так, но при развитии России совершенно противоположному европейскому, т<о> е<сть> при развитии сверху вниз, а не снизу вверх, внешность имеет гораздо высшее значение, большую важность, нежели как думают. Проповедовать европеизм, далее говорит автор, можно посредством науки или посредством жизни. На долю Петербурга выпал этот второй способ распространения и утверждения европеизма в русском обществе. Петербург есть образец для всей России во всем, что касается форм жизни»[8]. За этим следует сравнение московской жизни с петербургской. «Московские улицы узки и редко наполнены народом – широкие улицы Петербурга почти всегда оживлены народом, который куда-то спешит, куда-то торопится. На них до 12 часов ночи довольно людно и до утра попадаются то там, то сям запоздалые. Кондитерские полны народом, немцы, французы и др<угие> иностранцы туземные и заезжие пьют, едят и читают газеты. Русские больше пьют и едят, а некоторые пробегают „Пчелу“, „Инвалид“[9] или читают толстые журналы. Ресторации всегда полны, кухмистерские заведения тоже; тут то же самое: пьют, едят, читают, курят, играют на биллиарде и все большей частью молча… Дом, в котором нанимает петербуржец квартиру, сущий ноев ковчег, в котором можно найти по паре всех животных». Описав такую публичную жизнь, автор прибавляет: «Если в Петербурге нет публичности в истинном смысле этого слова, зато уже нет и домашнего и семейного затворничества (разумеется, как в Москве). Петербург любит улицу, гулянье, театр, кофейню, вокзал, словом, любит все общественные заведения. Это пока еще не много, но из этого многое может выйти впереди!»

Петербургского большого света автор не описывает – «люди различных слоев среднего сословия, от высшего до низшего, с напряженным вниманием прислушиваются к отдаленному и непонятному для них гулу большого света и по-своему толкуют долетающие до них отрывистые слова и речи, с упоением пересказывают друг другу доходящие до их ушей анекдоты, искаженные их простодушием. Словом, они так заботятся о большом свете, как будто без него не могут дышать; не довольствуясь этим, они изо всех сил бьются, бедные, передразнивать быт большого света и – a force de forger[10] достигают до сладостной самоуверенности, что и они тоже большой свет. Конечно, настоящий большой свет очень добродушно б рассмеялся, если б узнал об этих бесчисленных претендентах на близкое родство с ним; но от этого тем не менее страсть считать себя принадлежащим или прикосновенным к большому свету доходит в средних сословиях Петербурга до исступления. Поэтому в Петербурге счету нет различным кругам большого света; все они отличаются со стороны высшего к низшему величаво или лукаво насмешливым взглядом, а со стороны низшего к высшему досадою обиженного самолюбия, впрочем, утешающего себя, что мы-де не отстанем от других и постоим за себя в хорошем тоне. Хороший тон, это – точка помешательства для петербургского жителя: последний чиновник, получающий не более семи сот рублей жалованья, ради хорошего тона отпускает при случае искаженную французскую фразу, единственную, какую удалось ему затвердить из самоучителя, из хорошего тона он одевается всегда у порядочного портного и носит на руках, хотя и засаленные, перчатки, девицы даже низших классов ужасно любят ввернуть в безграмотной русской записке безграмотную французскую фразу».