Физиология вкуса

Надо также полагать, что это совместное возлежание во время трапезы порой наносило некоторый ущерб благопристойному целомудрию, когда на ложах, где оба пола располагались вперемешку, нередко преступались границы сдержанности и где не было редкостью увидеть некоторую часть сотрапезников заснувшими.

Nam pransus jaceo, et satur supinus
Pertundo tunicamque, palliumque

[179].

Так что первой возмутилась именно мораль.

Как только христианская религия, избавившись от гонений, окропивших кровью ее колыбель, приобрела определенное влияние, ее священнослужители тут же возвысили голос против крайней невоздержанности. Они громко возмущались слишком долгими трапезами в атмосфере сластолюбия, где нарушались все их заповеди.

Эти поборники сурового образа жизни отнесли гурманство к смертным грехам, резко критиковали шокирующую близость мужчин и женщин и особенно нападали на обычай есть на ложах, который они считали следствием предосудительной изнеженности и главной причиной злоупотреблений, о которых горько сожалели.

Их грозный глас был услышан: ложа исчезли из пиршественных залов, а сотрапезники вернулись к прежней манере есть в сидячем положении; и благодаря редкой удаче эта манера, востребованная моралью, не причинила никакого ущерба удовольствию.

Поэзия

131. В ту эпоху, которой мы занимаемся, застольная поэзия претерпела новое изменение, приобретая в устах Горация, Тибулла и иных, более-менее современных друг другу авторов, незнакомую греческим музам томность и изнеженность.

…Все равно я буду
Лалагу любить, что лепечет сладко,
Сладко смеется

[180].

Сколько, спрашиваешь, надо мне лобзаний
Твоих, Лесбия, чтобы мне хватило?

[181]

Распусти же, дева, власы белокурые,
Блеском подобные чистому золоту,
Пусть заструятся по шее лебяжьей
И по этим плечам алебастровым

[182].

Вторжение варваров

132. Пять-шесть веков, которые мы только что окинули взором на малом количестве страниц, были прекрасным временем для гастрономии, а также для тех, кто ее любит и совершенствует, но появление, а точнее говоря, вторжение северных народов все изменило, все опрокинуло вверх дном, и за славной эпохой последовала долгая и ужасная тьма.

При появлении этих чужаков искусство питания исчезло вместе с другими науками и искусствами, для которых оно было товарищем и утешителем. Бóльшая часть поваров была истреблена во дворцах, которые они обслуживали; остальные разбежались, чтобы не ублажать угнетателей их страны; а малое количество тех, кто явился предложить свои услуги, устыдились, видя, что им отказано. Эти свирепые пасти, эти луженые глотки были нечувствительны к прелестям изысканного стола. Огромных кусков мяса и жира от туш домашних животных и дичи, непомерных количеств наикрепчайших напитков вполне хватало, чтобы заслужить их благосклонность; а поскольку узурпаторы всегда были вооружены, то такие трапезы подчас превращались в дикарские оргии и в пиршественных палатах нередко лилась кровь.

Однако в природе вещей заложено, что все чрезмерное долго на этом свете не задерживается. Победители устали наконец от своей жестокости и, объединившись с побежденными и слегка цивилизовавшись, распробовали приятные стороны общественной жизни.

Это смягчение нравов нашло отражение в трапезах. Друзей уже стали приглашать не столько для того, чтобы попросту накормить, а чтобы доставить им удовольствие. А когда те замечали, что хозяева стараются им понравиться, трапезы стала оживлять более благопристойная радость и в долге гостеприимства появилось что-то более радушное.

Эти улучшения, появившиеся около пятого века нашей эры, стали еще заметнее при Карле Великом, и мы благодаря его капитуляриям[183] видим, как этот выдающийся монарх лично заботился о том, чем его владения могли дополнить роскошь его стола.

При этом властителе и его преемниках празднества приобрели галантные и вместе с тем рыцарские черты; двор украсили собою дамы, именно они стали раздавать награды за доблесть, и теперь фазана с позолоченными ногами и павлина с распущенным хвостом на государевы столы несли не только увешанные золотом пажи, но и прелестные девы, чья невинность никогда не исключала желание нравиться.

Заметим, кстати, что уже в третий раз женщины, обычно невольницы, были призваны стать украшением пиров – у греков, римлян и вот теперь у франков. Одни только османы устояли перед этим призывом; но этому нелюдимому народу угрожают ужасные бури – и тридцати лет не пройдет, как мощный пушечный голос провозгласит эмансипацию одалисок.

Наметившееся движение перекинулось и к нам, получив сильный толчок из-за столкновения поколений.