Флаги осени

Вернувшись, мухи не услышал. Куда девалась – и минуты не прошло. Потом увидел: прибитая барабанной палочкой, муха сыро чернела возле вазочки с вареньем.

– Метнулась прямо на малину. – Евсей проследил мой взгляд и палочкой сбросил муху со стола. – Но у меня не забалуешь.

Обычно мой товарищ не грешил избытком самомнения, его стихия – скоморошество, фиглярство, балаган. Не стоило и начинать. Муху, разумеется, убил не он, а я. Так, как и в прошлый раз: убил без умысла однажды, воссоздал и вновь нечаянно убил. Понимаю – бездоказательно, смешно, не примет к рассмотрению ни одна инстанция. Но разве доказательства нужны нам, когда умирает кто-то близкий и мы виним себя, что последние пятнадцать, двадцать, тридцать лет были к покойному недостаточно внимательны, и именно оно, наше невнимание – причина тревог, переживаний, увядания и смерти, и этого уже не отменить? Согласен, не тот случай, но убеждённость в том, что я – виновник и причина – во мне, была абсолютной силы. Виновник не только повторного убийства, но и предшествовавшего воскрешения.

Стоит ли говорить, что день за днём с удвоенным упорством я повторял опыт, как в детстве с зеркалом и муравьями? Всё делал так же, но оживающие мухи больше не показывались на глаза. Зато заметно распоясалась безносая – пошла косить, сорвавшись, точно пёс с цепи.

Недели не прошло, как занедужила Гороховая Фея. Иссохла, съёжилась, а из седенького темени пробился зелёный хвостик, нацеленный усами сразу во все стороны. Этот росток высосал её за считаные дни. Врач, прибывший из Сортавалы, отсёк зелёный стебель, пустивший корни в мысли Феи, но было поздно. По поручению Оловянкина Евсей изготовил гроб и доску на могилу, где начертал по завещанию покойной: «Упала в землю – пойду в рост». Отец Иона со смирением покойницу отпел. Её могила на кладбище скита – четвёртая.

Следом Семён-Грибовик сварил какой-то хитрый зимний сбор, и великий мицелий потребовал жертву – Грибовик отсёк себе второе ухо, развёл в подполе большой костёр и прыгнул в пламя. Его Иона отказался отпевать. Да и в гроб, собственно, класть было нечего, так здорово Семён раскочегарил подпол.

А вскоре позвонила Клавдия, моя забавная сестра, и сообщила… В общем, дала мне в полной мере почувствовать вину за то, что был последние сто лет к родителям довольно невнимателен. Они погибли. Какой-то недоделанный шумахер не справился с рулём и вылетел на автобусную остановку. Умерли на месте оба – отец и мать. С учётом их привязанности друг к другу, которая имела такую выдержку, что сделалась сильнее и крепче любой любви, это выглядело милосердно. Единственное утешение. Больше смирить тоску вины мне было нечем – не помог и самогон, доставленный Евсеем от Бубёного.

На следующий день после звонка сестры простился с приютившими меня людьми и оставил скит. Воронец-озеро не провожало, не смотрело вслед – лёд закрывал гладь тяжёлым веком.

Действие четвёртое. Сверхзвуковая

Первые дни по возвращении из трудового скита в Петербург прошли словно в тумане – точнее не сказать. Попытки выразить это состояние иначе – пустая гонка за оригинальностью. Густой туман заволок и обложил ватой все чувства, направленные вовне – вплоть до ощущений от рукопожатий и прикосновений. Я погрузился в кокон внутренних переживаний: всё, что способно было тронуть и ранить, сосредоточилось под телесной оболочкой – внешний мир оставался размытым, глухим и плавным, точно кисель. Точно вязкая хмарь, глотающая звуки, краски и перемещения предметов. Вероятно, так чувствует себя живое, преобразующееся вещество куколки, укрытое под плотной кожурой, чуткое лишь к самому себе, к движениям внутри своего студня и снаружи воспринимаемое как мёртвый лист, кора, сучок. Или в лучшем случае как нечто вычеркнутое до поры из повседневной круговерти.

Определённо, из круговерти я был вычеркнут. Но там, под кожурой – голгофа. Там – хруст суставов души и боль необратимой перемены.

Такой была встреча с великой разлукой.