Флаги осени

Ловко подхватив рюмку пальцами протеза, правой рукой Пёстрый взял четвертинку разрезанного вдоль огурца и макнул её в солонку.

– Хорошо, если путём. – Пёстрый поставил пустую рюмку на место. – А то вид у тебя какой-то болезненный.

– У меня? – изумился Линза.

– Ну не у меня же, – хрустнул огурцом Пёстрый.

– Да в порядке всё. Забожиться?

– Я что спрашиваю, – пояснил Пёстрый. – С виду – поизносился будто.

– Ну, может, не всё… – усомнился в своём благополучии Линза. – Но в целом – нормально.

– А что лицо такое, будто тебе от улыбки больно?

В глубине сердца Линза считал себя неудачником, пасынком судьбы. И уже внутренне смирился с этим, хотя ещё не был готов признаться в своём смирении. В конце концов экзистенциальное сиротство ему не досаждало – пусть безысходность диагноза веяла холодком и неуютом, но в ней одновременно была и определённость, а значит, был покой. Пёстрый тоже считал себя пасынком судьбы, но мирился с этим неохотно – он словно бы всё время шёл в атаку. Их сближало общее чувство, что ничего уже нельзя переменить, поскольку, если тебе выпало заглянуть за край, то вернуться к прошлому – такому, каким оно когда-то было – всё равно уже не удастся. Это чувство сближало нас всех.

– Что пристал? – вступился я за Линзу. – Угомонись.

Вечно так: всё переберут – с Бога начнут, бабами кончат. Но до чего б ни договорились, дружба оставалась выше всяких разногласий – за кость такие не передерутся.

– А ты помолчи. – Пёстрый с ласковой улыбкой повернулся ко мне – его взгляд был холоден и неумолим. – У тебя глаз, конечно, заслуженный, но ты тех-то… тех-то глаз не видел. Если б в предсмертные глянул – так бы и чудились. Иные как пришибленные ходят – только зенки на сон заведут, так мёртвые-то и смотрят.

В кармане рубашки Пёстрого телефон заиграл «Прощание славянки». Отложив огурец, он поднёс трубку к уху.

– Да, командир… У Линзы… Набоб с Лукумом, черти, отстали… Ждём… Да что ты говоришь! Нашёл её собачий рай… Понимаю… Как догонят, сразу к тебе… Бывай.

Пёстрый убрал телефон.

– Привет от Малого.

В дверях кухни появился тринадцатилетний сын Линзы.

– Вот те на! – оживился Пёстрый. – Давай сюда.

Подросток сделал шаг к столу.

– Смелее, – ободрил Пёстрый.

– Мне – чайник поставить. – Парень приблизился.

– Ча-айник… – передразнил Пёстрый. – Ну, ставь. Только сперва что надо?

– Что? – Лицо у паренька было ясное и нежное, почти девичье.

– Поздороваться надо. Со мной и с дядей Алтаем.

– Здрасьте.

– Здра-а-асьте!.. – снова передразнил Пёстрый. – Ты хоть знаешь, кто он такой? Знаешь, кто такой дядя Алтай?

Парень смущённо налил в чайник воды и поставил на плиту.

– Это что такое, Линза? – Пёстрый был изумлён. – Твой сын не знает, кто такой дядя Алтай?

– Он не знает, – сказал я. – Отстань от ребёнка.

– Он не ребёнок. – Пёстрый снова хрустнул огурцом. – Он боец. Боец резерва. Слушай сюда, боец резерва. Дядя Алтай…

– Дед Пихто, – сказал я.

Пёстрый усмехнулся.

– Скромный какой. Так вот, боец резерва, дядя Алтай – музыкант. – Пёстрый поднял вверх указательный палец. – Он такой музыкант… «Группу крови» слышал? То-то! Его. Он Цою все песни написал… Поэтому Цой жив. И «Звезду по имени Солнце» – тоже.

Парень посмотрел на меня – в глазах его зажглось детское любопытство.

– И «Восьмиклассницу», – вспоминал Пёстрый, – и про троллейбус на восток…

Поражённый моим величием, парень вышел из кухни.

Линза снова налил.

– Какой, нахер, Цой, – сказал я, глядя на пасмурное небо за окном.

– Виктор Робертович, – пояснил Пёстрый. – Не тупи – что смешно, то не грешно. – Пёстрый помолчал, обдумывая какое-то новое коленце. – А что, не хотел бы? Нет, ты скажи… как на духу. Никогда не хотел очутиться на его месте? Виктора Робертовича? Спеть то, что спел он? Скажи, не хотел?

– Не хотел, – сказал я, не совсем понимая – вру или нет.

Полдень только приближался, но мне почему-то казалось, что небо уже понемногу темнеет и тяжелеет. И опускается к земле, сползает, как медленная лавина, как окончательная и неотвратимая египетская тьма.

Подперев подбородок кулаком, Пёстрый смотрел в окно и улыбался.

– Весёлое время вспомнил? – поинтересовался Линза. – Воздух тут такой – волей тянет…

– Ну да, весёлое время… – Пёстрый вынырнул из грёзы. – До сих пор смеюсь. Когда меня осколок шибанул, сам себя позабыл – лежу, кричу, и никакого стыда. Не сказать, что больно, а просто такое чувство… будто в целом свете один остался. А раз один – то всё можно. Смешно. Лежу, кричу… Тут и подобрали. А рана-то – тьфу. Только руку и срубило.

В дверь позвонили. Вошли Набоб и Лукум, по очереди обнялись с Линзой.

– Ползаете, как черепахи, – сказал Пёстрый.

– А куда торопиться? – Набоб подхватил с тарелки дольку огурца.

– К Малому. – Пёстрый тронул протезом руку Линзы. – Ставь третью рюмку.

– Я не буду, – отказался Лукум. – Рано ещё.

– Часом раньше, часом позже… – сказал Набоб и уточнил: – Я не про водку – про Малого.

– Быстрее надо. – Пёстрый посмотрел на нас, выдерживая паузу. – Командиру поддержка нужна.

– Что случилось? – Лукум насторожился.

Лицо у Набоба окаменело.