Флаги осени

Малой жил один. По весне, когда укропский снаряд угодил в крышу соседа, досталось и палатам митрополита, и ему – осколки посекли стену дома Малого, а два влетели в окно детской, пробили межкомнатную перегородку над кроватью младшей дочери, но, слава богу, никого не задели. После этого случая Малой отправил жену с детьми к знакомым в Евпаторию. Остался вместе с верной Матильдой.

В гостиной, возле круглого стола, молча переминались с ноги на ногу. Воздух густел от нервной неразрешённости.

– У тебя в прихожей, в корзинке с грецкими орехами, граната лежит, – сощурил веки Пёстрый. – Это зачем?

– У задних дверей тоже граната, – признался Малой. – На подоконнике под каской. Если укропы прорвутся – чтобы долго не искать.

– Какое прорвутся! – взвился Лукум, но Пёстрый страшно вытаращил на него глаза, и тот, разведя руки, сдал назад: – А что сказал-то?

– Понимаю, нелегко, – вздохнул Пёстрый. – Но… вразнос-то не надо. Всё проходит. Даже старость. Сколько твоей Матильде стукнуло?

Малой посмотрел на Пёстрого долго и странно.

– Да в самом соку – принцесса.

– Эка… – мотнул лобастой головой Набоб.

– Надо же, – сказал я. – Вот дела…

Лукум хотел усугубить, но, посмотрев на Пёстрого, сдержался.

Снова повисла пауза.

– Вы что? – не выдержал Малой. – Что кислые, точно моча ослиная? Дела-а… – передразнил. – Дела у вас – на стол накрывать, огурцы-помидоры рубить. А мясо – за мной. – Он решительно двинул на кухню.

– Командир, – поспешил следом Пёстрый, – я помогу.

Выходя из гостиной, Пёстрый обернулся, посмотрел на нас с укором и тихо вразумил:

– Деликатнее надо – у человека горе.

– А что сказал-то? – снова развёл руками Лукум.

Через несколько минут на столе красовались банка сметаны и блюдо с нарезанными овощами, петрушкой и стрелками зелёного лука на белых луковичках. Я расставлял рюмки, Набоб резал кирпич белого хлеба, Лукум, принеся из холодильника водку и пакет сока, шуршал без дела конфетным фантиком.

В гостиную вошёл Пёстрый. Лицо его выражало смешанные чувства.

– Беда, – сказал он. – Командир того…

– Что? – спросил я.

– Не в себе, – пояснил Пёстрый. – С петель, кажись, поехал. От переживаний.

– Ты говори – в чём дело-то. – Набоб отложил нож.

– Такие, короче, дела… – Пёстрый понизил голос. – Сам рассказал… Привёз он покойницу в крематорий и велел сжечь, как мёртвого викинга. А урну ему выдать.

Я тихонько присвистнул.

– Сожгли? – Лукум отщёлкнул ногтем фантик.

– Так у него ж с собой граната! – Пёстрый взмахнул протезом, но говорил, по-прежнему не повышая голоса – жарким шёпотом. – Куда деваться! Спасибо, попа не потребовал.

– Отойдёт, может? – предположил Набоб.

Пёстрый по очереди посмотрел на нас. На каждого в отдельности. Молча. Потом сказал:

– Это не всё ещё.

– Ну, не тяни, – поторопил я.

– Не нукай!.. – Пёстрый шумно вздохнул, успокаивая душевное волнение. – Он, значит, про крематорий мне рассказывает… Рассказывает, значит, а сам мясо режет, лук, выкладывает в кастрюлю слоями, солит, перчит… Пару зубчиков чеснока меленько покрошил, кинзу… Сухой маринад, типа.

– Ну? – не вытерпел Лукум.

– Баранки гну. Потом давай мясо руками жамкать… А я тут возьми да посмотри на банку… – Пёстрый поднял к лицу протез и посмотрел на желтовато-восковую кисть. – Ё-моё! Так это же не перец!

– А что? – Набоб тоже посмотрел на искусственную руку Пёстрого.

– Матильда! – Пёстрый вскинул брови. – Это Матильда!

– Ты что? – Я ровным счётом ничего не понимал. – Что лепишь-то?

– Это Матильда! Прах Матильды! Он хочет, чтобы мы её с шашлыком умяли! – Пёстрый обвёл нас страшным взглядом и остановился на Лукуме. – Водки налей…

За дверью послышались шаги, и Пёстрый мигом переменился в лице, придав ему самое будничное выражение.

В гостиной, вытирая мокрые руки вафельным полотенцем, появился Малой.

– Ну что, за стол? – как ни в чём не бывало предложил Пёстрый.

– Давай по рюмке, – сказал Малой, – и – угли жечь.

Расселись за столом. Набоб отодвинул нож на противоположный от Малого край. Лукум налил в рюмки водку.

– Вот я и говорю, – Пёстрый словно бы продолжал прерванный разговор, – странная штука – голова. Обычно – горшок горшком, и в нём – одна баранья мысль с подливой. А чуть опасность – точно пулемёт стучит. Двести пятьдесят соображений в минуту.

– Это не голова, – сказал я. – Это время. Оно течёт в нас…

– В голове? – удивился Лукум.

– Типа того, – уклончиво ответил я, понимая, что говорю что-то неуместное. – Оно течёт, а мы его то чувствуем, то – мимо кассы.

– Светлая память и вечный покой, – поднял рюмку Пёстрый. – Безмену, Фергане – всем.

Выпили не чокаясь.

– Ну да, – сказал Малой. – Бывало, одной группой идём, а голова у каждого по-своему соображает. Как и сейчас…

– А что сейчас? – встрепенулся Пёстрый.

– Замажемся, – Малой макнул стрелку лука в сметану, – сейчас у нас с тобой мозги по-разному молотят.

Пёстрый печально вздохнул:

– О чём речь? По-разному, конечно. У одного ромашки в голове, а у другого горюшка – греби лопатой… Наливай, Лукум.

После второй случилась третья. Потом Малой отправился жечь угли.