Фламандская петля

– Давай присаживайся. Я думал, не успеешь, – подвинулся Григорий, ногой откатив кресло-каталку подальше от скамейки. Сейчас ему было уже не осилить пешей прогулки от клиники до парковой зоны.

– Когда это Яша тебя подводил? Хреново выглядишь.

– Сам знаю. Ничего, подлатают – запрыгаю, как новенький. Привез?

– Привез, конечно, – кивнул Яков, стянул с крупного носа очки и пристально уставился в лицо Григорию.

– Что, желаешь убедиться, что я в своем уме? – хохотнул тот и скривился: грудь обожгло болью, дыхание сбилось.

– Да, желаю. Работа такая, – серьезно ответил Яков.

– В своем. Доставай свои бумажки, а то скоро медперсонал прискачет, мне ж оперироваться завтра…

– Евгения еще не приехала? – невпопад поинтересовался Яков.

– В три пятьдесят прилетает, к вечеру будет. Не виляй, scrivener[2], – нетерпеливо поморщился Григорий, – давай записывай.

Яков обреченно вздохнул и потянулся к большому кейсу, который приволок с собой.

– Печатающее устройство с портативным принтером? Прогресс, однако! – усмехнулся Григорий.

– Диктуй давай, бланк открыт и заполнен.

– Погоди, не помню, как там было-то? Я, Григорий Валерьевич Стрельников, находясь в здравом уме…

– Это уже есть, хотя насчет ума я сомневаюсь, – оборвал его Яков. – По делу давай.

– А по делу будет не очень длинно. Мою недвижимость в поселке Малинники вместе со всем, что находится в доме и на территории усадьбы, а также полный пакет акций Малинниковского тепличного комплекса, его постройки и земли, принадлежащие мне на правах собственности, завещаю Бойко Веронике Андреевне, с правом вступления в наследование по достижении совершеннолетия.

– А как же Стас? – изумленно спросил Яков. – Он же сын тебе…

– Стасу остаются две машины, квартира на Арбате, в которой он живет, и ежемесячное содержание в размере двух тысяч евро сроком на пять лет.

– Да ты что?

– А ничего. Если мой недоумок-сынок не придет в себя за это время, он уже никогда в себя не придет. Ему тридцать почти, помнишь? Все остальное, движимое и недвижимое, включая вклады в Швейцарии, – это для Жени.

– Она знает, что ты меняешь завещание?

– Нет. Ты ей ничего не скажешь, а я скажу только о том, что включил в него Веронику.

– Кто она такая, эта Вероника? Судя по всему, ей еще и восемнадцати нет… Что ты успел натворить? – Яков прижал пальцем кнопку «Печать» и напряженно ждал ответа.

Григорий хотел рассмеяться, но закашлялся и заперхал, как столетний дед.

– Я натворил, как ты выразился, много лет назад, – отдышавшись, пояснил он. – Вероника – моя родная внучка, только она об этом не знает. И вообще, до сегодняшнего дня об этом знали только двое – я и еще один старикашка. Теперь нас стало трое… Кхе…

* * *

Женя встревоженно и жадно ощупывала взглядом каждый миллиметр его лица, крепко держа за свободную от капельницы руку.

– Выглядишь неплохо, – соврала она, зная, что Григорий не поверит.

Спорить он не стал, в этом не было ни смысла, ни необходимости. Назначенная на завтра операция больше не пугала, как раньше. Из прозрачного пакета в вены вливалось спокойствие и отрешенность.

– Я должен тебе кое-что сказать, родная.

– Не надо. Молчи лучше.

Женя поправила легкое одеяло и снова впилась взглядом в его лицо. Тонкие брови жены сдвинулись, заломив кожу над переносицей, в глазах застыл тот самый страх, который только-только отпустил Григория.

– Я должен. Если что… – он помедлил, но не для того, чтобы выдержать эффектную паузу (что он, кстати, частенько использовал), а потому что переводил дыхание, – если меня не станет, Яков Рубинштейн тебе поможет и с делами, и с бумагами. Он был сегодня здесь, мы обо всем договорились.

– Зачем? Зачем здесь был Яков? – еще больше нахмурилась Женя.

– Я немного изменил завещание, малыш. Добавил в него одну родственницу. Думал, что смогу помочь ей сам, но, если умру, пусть ей помогут хотя бы мои деньги. Я виноват перед ней и ее матерью.

При последних словах Женя моргнула, а потом вдруг улыбнулась.

– Да ты – ловелас! – тоном судьи, зачитывающего обвинение, произнесла она. – После операции все мне расскажешь про эту «родственницу», понял, муж мой?

– Слушаюсь, мой генерал, – прохрипел Григорий, кряхтя от застрявшего в груди смешка.

– Больше ничего не изменил? – подозрительно прищурившись, спросила Женя.

Григорий повозил головой по подушке в знак отрицания. Она наотрез отказывалась от роли его душеприказчика, и ссориться сейчас ему совершенно не хотелось.

– Так, Стасу содержание чутка урезал.

Женя поджала губы. У них были разные взгляды на парня. Женя его жалела, как и многие из друзей, но Григорий оставался непреклонным – он считал, что дал сыну все, что мог, для успешной карьеры и жизни, а тот, как жадный птенец, только и умел раскрывать клюв пошире, требуя еще и еще и не собираясь ничего делать самостоятельно.

– Он, между прочим, звонил вчера, спрашивал про твое самочувствие.

– Неужели? Ну-ну…

Григорий был совершенно уверен, что Стас был последним человеком на земле, которого интересовало состояние его здоровья. Разве что в смысле близости к смерти.

– Гриш, ты зря. Он переживает, – попыталась заступиться за его сына Женя.