FLATUS VOCIS

– «Перманентная революция против перманентной бойни! Такова борьба, в которой ставкой является судьба человечества», – обратившись к Артемию, с безукоризненной точностью цитировал Иван Антонович.

– Браво, Иван! – победно воскликнул Егорушка, – Браво! Судьба человечества – вот истинная ставка тех приуготовлений, которые кому-то здесь и кажутся «небезопасными».

– Позвольте, вы и нашу с Иваном Антоновичем судьбу решаетесь поставить на кон? – недоумевал Артемий.

– Не пытайтесь собственную исключенность из истории выдать за собственную исключительность, – бросил Егорушка, – Дешевый трюк. Пыль не летает против ветра.

– Так ведь и вы для этой истории так, пустяк. Разрушая, вы надеетесь что-то построить, но велико ли царство, границы которого очерчены разлетающимися осколками взорванных вами бомб? – не унимался Артемий.

– Величие нашего царства определяется отнюдь не его размерами, которые мы, к слову сказать, вольны раздвинуть до самых невероятных пределов. Наше истинное величие таится в нашей непредсказуемости.

По лицу Артемия пробежала тень улыбки. Он больше не хотел слушать и не надеялся спорить. Взор его тянулся к громадному дубовому столу, заваленному книгами, поверх которых было наброшено черное атласное полотно, готовое, казалось бы, в любой момент соскользнуть на пол, открыв для гостей то, что хозяин дома, похоже, пытался спрятать от докучливых взоров.

Иван Антонович тоже заметил эту необычную картину. Под зловещим полотном скрывалась какая-то тайна. Ему вдруг показалось, что вся комната начинает проваливаться в складки накрывавшей стол ткани. Каждое отражение тонуло в ней, и каждый луч света обращался в угольную пыль, сливаясь с этой чернотой. Однако, после всего услышанного, какая здесь еще могла быть тайна? Что было бы секретом большим, чем сопричастность этим бомбам? Вот разве убежденья, что толкают их взрывать?! Да и о них тут говорили без утайки.

Закат бикфордовой искрой коснулся горизонта, похожие на вату облака внезапно вспыхнули и разлетелись в клочья, и небо осветилось мириадой звезд, которые до самого утра, срываясь с высоты, не перестанут шлепаться в соседнее болото.

– Мы у тебя переночуем! – сказал Иван Антонович Егорушке.

– Но только утром вы должны убраться! – недовольно буркнул хозяин.

– Твоим утром или моим? – спросил Иван Антонович с усмешкой и, видя недоуменное лицо Егорушки, добавил, – Ты ниже меня на пол головы – твое утро наступит позже.

– Так я, пожалуй, заберусь на крышу.

12

В прохладном воздухе просторных комнат для гостей как мутные кристаллы в отвердевшей порфировой лаве застыли запахи скрипичной канифоли, сырой бумаги и пшена.

– Что он там прячет под этой ужасной тканью? – спрашивал Иван Антонович.

– Верно свой динамит! – спокойно отвечал Артемий, понимая, что вопрос предназначался совсем не ему, ведь удел иных недоуменных восклицаний совсем не в том, чтобы добиться объяснений, а в том, чтобы избавить сомневающуюся голову от дурных раздумий. Невинный плод постылой веры в то, что беды покидают нас в минуты, когда мы жалобой на них изводим чье-то сердце.

Когда сомнения рождают тошноту, тогда нелепые слова исходят рвотной пеной. Глаголы, во благо избавления от них же самих изрекаемые. И мы в который раз уж гоним их, как «Оглашеннии, изыдите!» Оглашаем беды свои, и верим, что изойдут они от нас со словом, изреченным в покаянии или во гневе праведном.

– Что там еще у него за книги? – не останавливался Иван Антонович.

– Книги-книги, – повторил Артемий, – Знаешь, Иван, – вдруг начал он, – если бы мы могли видеть запахи, то над той книгой, что лежит на полу, выросло бы дерево с ветвями из бумажных ароматов, корою с запахом дубленой кожи и серыми плодами из свинцовых литер, что пахнут старой типографской краской.

– «Под саваном ночи сокрыт дремучий лес», – в задумчивости произнес Иван Антонович, глядя на лежавшую на полу книгу.

– Тикамацу Мондзаэмон? – осторожно спросил Артемий.

– Нет-нет! И не Сёй Сёнагон! А вот кто? Кто?

13

– …чертовщина! Я знал о ней все! Решительно все! Я даже знал, что она режет сыр после ветчины. Да-да, потому что сыр пах ветчиной, а не наоборот. Я бросал одно лишь слово, словно верный бумеранг, и точно знал, чем это слово отзовется. Если я хотел услышать новости о Лизе, мне стоило лишь вскользь упомянуть о какой-нибудь французской ерунде, чтобы заставить ее битый час рассказывать мне всякую всячину, которую она непременно в таком случае начинала словами: «Сима говорила…». Сима пропадала во Франции месяцами и была, помимо прочего, лучшей подругой Лизы, так что рано или поздно имя последней должно было всплыть в разговоре. Оставалось лишь терпеливо ждать. А она твердит, что я ее никогда не понимал. Понимал! От этого-то чертова понимания и все измены! Только от этого понимания!

– А чем она у Вас занималась?

– Чем-чем! Играла на скрипке. А Вы знаете из чего они там делают смычки?

– Да я все больше по хоровой части.