Флатус

Меня бросило в легкий жар, а лицо стыдливо залилось краской. Поперхнувшись, я замер на месте, подбирая нужные слова в свое оправдание. Не сказать, что мне было стыдно за забытый день рождения Чудновского, но все усугублял праздничный пирог, который я жадно закидывал в свой желудок. Найти себе оправдание мешали назойливые воспоминания последних двух дней: тут же в голове прозвучал вопрос Чудновского в квартире одной из жертв за день до его дня рождения, за ним последовало громогласное поздравление Миколы, которое тот крикнул в спину полицмейстера буквально несколько часов назад. Совесть, словно выжидая момент, когда меня возьмут с поличным, препятствовала поиску достойного выхода из сложившегося положения.

Минуту попыжившись над ответом, я решил пойти по банальному пути и сказать правду.

— Извините, Алексей Николаевич, — повесив голову, произнес я. — Совсем забыл про Ваш день рождения. Вряд ли этому есть какие-либо оправдания.

— У тебя есть дама сердца? — проигнорировав мои слова, спросил Чудновский.

— Ну…сейчас… — замялся я, сбитый с толку безразличием полицмейстера к прозвучавшему извинению. — Сейчас для этого не время.

— Как раз самое время. В нашей работе оставаться одиноким не менее опасно, чем стоять под дулом револьвера безумного убийцы. Душевные болезни, которыми мы заражаемся во время этой работы, могут нанести нам непоправимый вред, а иногда и свести в могилу, как случилось с городовым Курицыным. В свое время они с женой разбежались, и до конца жизни Курицын жил в одиночестве. А конец его наступил спустя два года после развода. В канун Рождества он патрулировал улицу и обнаружил обледеневшее тело сиротки. В тот момент что-то внутри Курицына сломалось и, закончив рабочую смену, он, поникший, отправился домой, где в одиночестве и вздернулся. Ты же понимаешь, к чему я веду?

Прозвучавшая из уст полицмейстера история отбила всякий аппетит, и последний кусочек пирога, уже плывший к моему рту, замер у самых губ. Я готов был стерпеть отцовские наставления полицмейстера, находясь в достаточно проигрышном положении из-за всей истории с его забытым днем рождения, но Чудновский позволил себе слишком много, неуместно вставив в свои нравоучения историю про замерзшего сиротку и самоубийцу-городового. Аккуратно положив остаток пирога в тарелку, я не знал, куда себя деть. Хотелось скорее закончить данный разговор и перейти к работе. К разумности Алексея Николаевича, которая все же присутствовала у него — пусть и в малом количестве, — он не стал продолжать разговор, заметив мою недвусмысленную реакцию.

— Сегодня у нас встреча с распространителем в трамвае, помните? — заполнив гнетущую тишину, произнес я.

— А какой именно нам трамвай нужен? Об этом мы не подумали. Вдруг залезем не в тот? — ответил полицмейстер, задумчиво глядя в окно.

— Расписание нужного трамвая я запросил еще вчера. — сказал я и достал из ящика стола желтый лист, который мне прислали из городского трамвайного депо. — Теперь все только в наших руках.

***

Крошечными хлопьями с неба посыпал первый снег. Но стоило ему лечь тонкой пеленой на землю, как колючий ветер, нагло подхватив хрупкие снежинки, уносил их обратно в небо, ревниво оберегая покрывшиеся легкой изморозью городские улицы. При виде первого снега в моей голове всегда вспыхивало конкретное воспоминание из детства: родительский дом, расположенный в десятке верст от столицы, и быстрые дедовские сани, на которых он в канун Рождества возил меня и соседских ребятишек колядовать по маленькой деревне. Помнится, как я, будучи пятилетним мальчишкой, нацепил на себя маску медведя, которую дед привез из города, облокотился на край дровней и попытался зачерпнуть рукой пушистый снег, щедро рассыпанных вдоль сельской дороги. За извилистой дорогой я не следил, в отличие от хохочущих соседских мальчишек, которые крепко вцепились в хлипкие деревянные грядки, осторожно поглядывая вперед, дабы быть готовыми к крутым поворотам. Я же, свесившись на краю, вдруг почувствовал, как дровни медленно начали заваливаться набок, да так стремительно, что моя рука по плечо окунулась в сугроб. Попытавшись вытащить руку, разрезающую пухлые сугробы, я услышал хлыст поводьев. Вдруг шустрый дедовский рысак свернул влево, заставив дряхлые дровни шесть аршинов проскользить на одном полозе.

Соседские ребятишки, залитые хохотом, не сразу заметили мое отсутствие. Объятый сугробом, я слышал вдалеке радостный крик Фомки Молочкина: “Деда Андрей! Станиславка-то соскочил!” Когда дед вытащил меня из сугроба, в первый миг его лицо оказалось окрашено гримасой беспокойства, но стоило мне звонко рассмеяться, как он подхватил невинное детское веселье, громогласно расхохотавшись в ответ. Какие бы радостные события ни случались со мной в дальнейшем, но именно хохочущий дедушка, державший меня на руках, стоя по колено в снегу, каждый раз всплывал в памяти при виде первого снега.