Флавиан. Жизнь продолжается

— А в чём разница? — удивившись удивлению Флавиана, не выдержал я, — черепа, они и есть черепа!

— Разница в том, Алексей, — с улыбкой ответил отец П-л, — что, по афонским преданиям, белый цвет костей усопшего монаха, чьи останки после трёх лет пребывания в земле выкапываются и омываются вином, свидетельствует о спасении его души и пребывании с Господом во Царствии Его.

А вот такой медово-восковой цвет бывает у костей подвижников, сугубо потрудившихся в духовном подвиге и стяжавших у Господа особую милость. Как видите, «Ксилургу» богат такими насельниками!

Мы пропели по «зде лежащим, и по всей Горе Афонстей подвизавшимся, отцем и братиям нашим» заупокойную литию (оказалось, что у Игоря неплохой баритон, плюс знание богослужебного чина). Флавиан возгласил им «вечную память», и мы покинули костницу.

После того, как мы осмотрели ремонтирующиеся храм святого Иоанна Рыльского и верхний храм равноапостольных Кирилла и Мефодия, невысокий черненький послушник подал нам в трапезной традиционные кофе с лукумом и холодную воду. Едва успели мы за разговором допить свои чашечки с ароматным коричневым напитком (в этот раз флавианова чашка досталась Игорю), как отошедший от окна послушник позвал отца П-а:

— Батюшка! Ваши гости пришли!

— Пришли? Ну, надо угостить ребят! — и, обернувшись к нам, добавил: — Пойдёмте, взгляните, кто нас навещает! — и, набрав полную горсть мелко нарезанных сухарей, направился из трапезной к воротам.

Мы последовали за ним.

За воротами, явно поджидая отца П-а, стояли два невысоких коренастых, лохматых кабана, около ног которых прохаживалась парочка симпатичных полосатеньких поросят.

— Дикие?! — вырвалось у меня.

— Дикие, — спокойно ответил отец П-л.

— Лёша, не подходи близко, — тихим ровным голосом проговорил мне, старающийся казаться спокойным, Игорь, — в период, когда у кабанов полосатики, они особенно агрессивны, порвут как грелку, это я тебе как охотник говорю…

Однако «особенно агрессивные» кабаны вели себя совершенно смирно, я бы даже сказал — культурно. Если кто видел, как набрасываются на еду домашние свиньи, визжа и отталкивая друг друга, тот смог бы оценить, что «гости» отца П-а вели себя просто как аристократы. Не торопясь, уступая друг другу, они деликатно подбирали у ног монаха подкладываемые им сухарики, лишь раз один наиболее нетерпеливый поросёнок выхватил сухарик прямо из руки улыбающегося батюшки, задорно хрюкнув и виляя хвостиком.

— Четверо взрослых были недавно, — выпрямившись и потирая поясницу сказал отец П-л, — но сербы-строители, что работают на реставрации соседнего монастыря, неделю назад застрелили двоих и съели.

— Живодёры! — не выдержав, возмутился я.

— Да, их тоже можно понять, бедолаг, питаются они на монастырской кухне, а монахи мяса сами не едят и другим не готовят. Вот рабочие-то и соскучились по мясной пище, ну и сбраконьерничали, прости их, Господи!

Угостившиеся хрюшки не уходили, а продолжали спокойно расхаживать у наших ног по небольшой мощёной площадке перед воротами. Вспомнились мне жития святых, Серафим с медведем, Герасим со львом…

Словно поймав мои мысли, отец П-л улыбнулся:

— К преподобному Серафиму медведь приходил, к Герасиму — лев, а ко мне Господь свиней посылает, чтобы мою свинскую сущность обличить! Вот, видите, они меня за своего принимают — показал он пробующего на вкус край настоятельского подрясника шустряка-поросёнка — «якоже свиния лежит в калу, тако и аз греху служу»…

Мы с Флавианом переглянулись.

— Афон! — вздохнул Флавиан.

Через полчаса мы уже подъезжали к монастырю «Ватопед».

— Только бы нам отца Серафима найти! — Сергий, энергично крутя баранку, входил в очередной поворот, выбрасывая из-под колёс веер мелких камней, — ангел, а не человек! Все монахи отдыхают после ночной службы, а он всегда придёт по первому зову, и святыни для поклонения вынесет, и молитовку над тобой почитает, а какая любовь от него идёт! Даром, что француз!

— Француз?

— Ну да, француз. Бывший католик, безнадёжно болел раком, зачем-то приехал сюда, я уж и не помню причину. Здесь в «Ватопеде» исцелился от рака у чудотворной иконы Богородицы, остался в монастыре, принял православие и стал монахом. Да каким! Любовь от него так и льётся, чисто ангел, а не человек! Даже имя у него — Серафим — «пламенеющий любовью»! Только бы нам его найти!

Нашли мы отца Серафима сразу, он, словно бы ожидая нас, стоял недалеко от ворот, разговаривая со старым, согбенным монахом-греком в белом кухонном переднике. Он оказался худеньким человеком, я бы даже сказал — утончённым, с седеющими черными волосами, негустой бородкой и глубокими, светящимися добротой и любовью, словно иконописными, глазами.

Поскольку греческого мы не знали, а отец Серафим — русского, разговор пошёл на английском, переводил Флавиан.

— Вы подождите немного, — извиняющимся тоном произнёс отец Серафим, сопровождая свои слова поистине ангельской улыбкой, — я сейчас принесу ключ от церкви, где хранится Святой пояс Божьей Матери, и мы пройдём туда вместе!