Флавиан. Жизнь продолжается

— Господи! — это обращение вырвалось из сердца как зов доверия преданной души к любящему и любимому Господину.

— Иисусе Христе! — Святейшее Имя торжественным гимном прозвучало в сознании, одновременно отозвавшись где-то в глубине сердца.

— Сыне Божий! — чувство восхищения и любви к воплотившемуся, ради меня, в Плоть, Сыну Бога и Богу, тёплой волной наполнило грудь.

— Помилуй мя… — я вдруг почувствовал, что у меня есть надежда на помилование! — что Он Сам хочет меня помиловать!

— … грешного! — это слово ударило меня, придавило своей свинцовой мертвенностью.

Но оно не отняло у меня только что родившейся надежды, нет! Оно лишь окатило сознанием той раздавливающей своею тяжестью глыбы греха, из-под которой предстояло вызволить меня Всесильному Спасителю.

— Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного! — вновь повторил я, заново переживая всю гамму охвативших меня ощущений, из которой чувство осознания своего погибельного греховного непотребства вышло на первое место.

— Господи! — сколь счастлив должен быть слуга такого Величайшего Господина! И сколь недостоин я даже называться именем его раба!

— Иисусе Христе! — Сладчайшее Имя обожгло моё искорябанное страстями сердце, обнажая немощное и удобопреклонное ко греху его естество.

— Сыне Божий! — жалобно воззвала душа, наполняясь подступающими слезами.

— Помилуй мя грешного! — слёзы прорвались наружу, и мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не смутить других молящихся своим горестным всхлипыванием.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! — тонким ручейком потекла из сердца сокрушённо-покаянная молитва.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! — тихое умиление проникало в освящённую надеждой душу.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…

— Лёша! — Флавиан тихонько тронул меня за плечо, — пойдём отдыхать, служба уже закончилась.

— А? Что? Закончилась? — возвратился я к реальности бытия (или, наоборот — из реальности молитвенного общения с Богом в ирреальность земной жизни) — а я только начал молиться…

— Это хорошо, брат Алексий, значит, и вправду начал. Пойдём, отдохнём немного, до полунощницы не так много времени осталось.

Мы вышли из церкви. Прямо напротив церковных дверей в десятке метров сверкнул звёздами ночного неба выход на балкон.

— Отче! Ну, на минуточку, а?

— Давай, выйдем!

Мы вышли на балкон. Темнота ночи густым покрывалом укутывала монастырь, силуэты зданий едва угадывались с высоты балкона. Лишь редкие светлячки лампадок у святых икон поблескивали в нескольких местах. Луны не было видно, звёзды мерцали неярко. Тишина лишь чуть-чуть размывалась недалёким шёпотом моря.

— Хорошо здесь! — выдохнул я.

— Хорошо! — подтвердил подошедший Игорь.

— Афон! — вздохнул Флавиан.

— «Полунощница! Полунощница!» — звонкий голос брата Г-ия, сопровождаемый звонами ручного колокола, похожими на звук корабельной рынды, вывел меня из состояния забытья, которое с натяжкой можно было назвать сном. Я подскочил со своего спартанского ложа и протёр руками глаза.

Игорь уже встал и успел вернуться из душа с блестящими влажными волосами и полотенцем на шее. Весь вид его улыбающегося сквозь глубокие шрамы лица выражал полнейшее удовлетворение. Я спросил его:

— Хорошо тебе здесь, Игорь?

— Знаешь, Лёха, я чувствую себя сейчас, как когда-то в молодости в Афгане: рядом война — чувства обострены, кровь играет, каждая минута жизни может быть последней, и потому проживаешь её с особым наслаждением. Это не то, что на диване в офисе «загорать» или хозяйским «Мерином» московский асфальт утюжить. Здесь, Лёха, — настоящая жизнь, настоящая мужская работа, здесь Бог так близко, что, кажется, Его можно руками потрогать! Счастливые здесь монахи, Лёха!

— Ну, Игорёк! Счастье-то это такой кровью оплачивается! Я об афонской монашеской жизни немало прочёл, искушения здесь — ого-го! Бывает, что и с ума сходят!

— А в миру, Лёха, с ума ещё больше сходят, от «жиру» да от безделия! И вообще, кто сказал, что счастье положено бескровно, «на халяву» получать? Я ведь, Лёха, «боец по жизни», и здесь сразу таких же — «своих», «бойцов» — учуял, настоящих ребят, серьёзных. Здесь, Лёха, — жизнь!

— Эдак ещё останешься! А кто Семёныча оберегать будет?

— Не знаю, Лёха, не знаю… А если что, так лучше Бога никто никого не убережёт! Пошли молиться! Батюшка наш уже полчаса как в храм ухромал!

«Моя» стасидия напротив главы святого старца Силуана была свободной, и я быстренько нырнул в неё. Через минуту раздался «предначинательный» возглас и служба пошла. Простояв примерно до середины семнадцатой кафизмы, я почувствовал некоторое утомление (всё-таки непривычно мне спать по три с небольшим часа за ночь) и, опустив сиденье, сел, опершись руками на подлокотники.

Ровное чтение семнадцатой кафизмы убаюкивало меня, я снова достал чётки. Первая сотня молитвы Иисусовой проскочила почти незаметно, «на автомате», мысли всё время путались, отлетали куда-то, сердце даже не успело хоть чуть-чуть разогреться.