Флавиан

— А это раньше, в «мирное время», то есть до большевиков, так говорили: с лимоном — по господски, с молочком — по купечески, с яблочком — по поповски, в наклад — по городскому, а в прикуску — по крестьянски. Ну а уж по бедняцки — в приглядку!

— Надо же! Никогда такого не слышал! Матушка… Можно мне Вас так называть?

— Можно, Лёшенька, можно.

— Матушка, а что вы так смотрите на меня и улыбаетесь?

— Так ведь это я, Лёшенька, радуюсь на Вас. Вы бы сами себя сейчас увидели — аж светитесь! Я ведь Ваше лицо хорошо запомнила ещё тогда, в Москве, в обувном магазине. Да и когда приехали Вы…, да что там! Ещё перед входом в церковь, сегодня, когда вы на улице с батюшкой разговаривали, так у вас ещё лицо-то другое было — ожестелое такое, с мертвечинкой.

— А сейчас, ровно дитя на именинах сияете! Такая перемена в лице, обычно, при крещении бывает: входит в купель один человек — выходит другой — во Христе младенец! Я это много раз наблюдала, когда батюшке при Крещении прислуживала. Да ведь младенец и есть! Крещение ведь — второе рождение, вся прежняя жизнь с грехами в купели остаётся, а новая с «чистого листа» начинается.

— Матушка! А можно мне ещё раз покреститься, чтоб уж по настоящему, вот как вы говорите, новую жизнь начать?

— А, Вы, Лёша, уже были крещены когда-нибудь?

— В младенчестве, был. Бабушка тайком от родителей где-то в подмосковном храме крестила, чтоб без паспорта, с этим тогда, говорят, строго было. Перед смертью незадолго, мне тогда двенадцать лет было, бабушка мне сказала, что я крещён во имя Алексея Божьего Человека, а кто он такой — я так и не знаю до сих пор.

— Ну, Лёшенька, это не беда. Я Вам житие Алексея Человека Божия почитать дам, даже подарю, очень трогательное житие. А вот креститься второй раз Вам нельзя — в Символе нашей веры сказано — «… верую во едино крещение во оставление грехов». Да, и не к чему оно вам. Нам православным Господь всем даровал «второе Крещение» — Таинство Покаяния да прощения грехов через свя-щенника на исповеди. Вот этого-то «второго крещения» Вам Лёшенька у батюшки Флавиана и попросить бы, когда он вернётся.

— Исповедь? Это про грехи свои рассказывать? Ну, я не знаю, надо ли это… Чужому человеку такое про себя говорить, стыдно как-то…

— Вот это-то и важно, Лёшенька, дорогой, чтоб стыдно-то было! Чтоб от стыда под землю провалиться хотелось! Чтоб душа содрогалась от собственной грязи и мерзости, плакала бы и прощенья у Бога просила! Именно так Таинство Покаяния и совершается — когда стыдно. Малый стыд перед одним священником испытать — а великого стыда перед всем миром избавиться. Ведь все наши не-раскаянные грехи на страшном Судищи перед всем миром откроются. А по грехам и суд — «коемуждо по делом его». Ох и страшно, Суда того, Лёшенька! Оправдание либо осуждение навечно будет! Представляете — навечно! Да, впрочем, человеку того и предста-вить невозможно — вечность — очень уж мы временным жить привыкли! А жизнь-то она вон — вжик и нету — пролетела! Вот, только вчера, вроде, от украинского голода в тридцать втором сюда, в Т-ск, мы с сестрой с Полтавщины бежали, по лесам мимо кордонов ОГПУ пробирались, а уж тому скоро семьдесять лет минует.

— Матушка, вы простите нескромный вопрос, а сколько ж вам лет, что вы так всё хорошо помните? Даже поговорки эти про чай «по господски»?

— Годков-то мне уж скоро восемьдесят седьмой пойдёт, вторую жизнь живу, у Бога занятую. А прибаутки те ещё от папочки покойного, Царствия ему Небесного, убиенному протоиерею Доримедонту, в детстве слышала.

— Матушка! А что значит вторая жизнь у Бога занятая?