Флегетон

На первом же пароме отправили подводы с ранеными. На одной из них сидел печальный прапорщик Немно и, напевая нечто совершенно цыганское, баюкал, словно ребенка, свою раненую руку. К нему в подводу мы подкинули связанную по рукам и ногам юную большевичку, напугав бедного прапорщика до полусмерти. Впрочем, цыган оставался истым джентльменом и, быстро сообразив, в чем дело, принялся подкладывать под голову красной валькирии свою шинель, рискуя потерять и вторую руку – валькирия вполне могла откусить ему палец.

Со вторым пленником церемонились меньше. Штабс-капитан Докутович поставил мальчишку перед собой, вынул револьвер и, приставив ствол прямо ко лбу, предложил выбор: немедленно вступить добровольцем в наш отряд на общих правах – или немедленно получить пару унций свинца между глаз.

Что и говорить, жестоко. Могу лишь предположить, что Докутович никогда бы не выстрелил. Впрочем, это и не понадобилось – штабс-капитан действовал наверняка. Мальчишка уже один раз пережил свою смерть, когда стоял у плетня под дулами винтовок. Второй раз ему умирать не захочется.

Он тут же согласился. Юного большевика развязали, вручили ему карабин, пока без патронов, и уложили на другую повозку – отдыхать. Я предложил штабс-капитану не возиться с девчонкой и оставить ее здесь. Штабс-капитан посмотрел на меня, затем на усатых «дядькив» и покачал головой. Я понял – оставлять девчонку повстанцам нельзя. Лучше уж сразу кинуть ее в Днепр.

Я оставался на правом берегу со взводом прапорщика Герениса, прикрывая отход отряда. Все шло спокойно, и мы собирались уже грузиться на паром, как вдруг что-то грохнуло, и рядом взметнулся столб воды. Красная артиллерия сумела-таки нащупать переправу.

Паром шел рывками, и фонтаны воды то и дело накрывали нас с головой. Наверное, той ночью кто-то молился за меня, грешного. Ни один снаряд в паром не попал, доплыли мы благополучно, но эти минуты, минуты полного бессилия под прицельным огнем красных пушек были для меня самыми страшными за весь рейд.

А, может, и нет. Просто нервы под конец сдали.

На левом берегу, пошатываясь, мы поспешили подальше от страшной реки и повалились прямо в прибрежный песок. Я лежал навзничь, глядя в ночное небо, совершенно чистое и полное спокойно мерцающих звезд. Вставать не хотелось. Я слышал, как меня окликали, как штабс-капитан Докутович расспрашивал поручика Усвятского, не оставили ли меня на правом берегу, но я все лежал и не знал, радоваться ли, что остался жив, или горевать, что все начнется сначала.

Нашел меня Лютик. Мой буланый, переправленный одним из первых паромов, подошел ко мне и тревожно заржал. Расстраивать Лютика не стоило, и я, собравшись с силами, встал и угостил его кусочком сахара, завалявшимся в кармане кителя. За этой трогательной сценой нас и застукал штабс-капитан Докутович, поспешивший выговорить мне за то, что я не откликаюсь и заставляю себя искать. Но, поглядев на меня внимательнее, он посоветовал пойти полежать, но не на песке, а на повозке.

Я решил составить компанию прапорщику Немно, однако, подойдя к его подводе, застыл на месте, разом забыв про усталость. Юная большевичка, кровожадная красная валькирия, освобожденная от пут, заботливо перевязывала прапорщика, называя товарищем и уговаривая потерпеть. Немно жалобно стенал, повторяя, что умирает за революцию.

Я досмотрел эту дивную сцену до конца и только после этого присел на подводу и попросил у Немно закурить, обратившись к нему, как обычно, по званию. При этих словах валькирия отпрыгнула в противоположный от нас угол, а прапорщик же поглядел на меня весьма укоризненно. По моему разумению, искуситель выдал себя за пленного красного командира. Офицерские погоны валькирия в темноте не разглядела, а может, просто не успела заметить, зачарованная его речами. Бедный прапорщик попытался было возобновить знакомство, но юная большевичка замолчала и за всю дорогу до Дмитриевки не проронила ни слова.

Перед тем, как трогаться, я обошел колонну. Переправились мы без потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Уцелевшие мыслями были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен был только прапорщик Геренис. Оказывается, во время переправы он умудрился потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе, как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но я прикрикнул, и Геренис, не без удовольствия, пристегнул к поясу холодную дамасскую сталь.

Эта шашка так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы прощались с Геренисом в часовне на Покровском кладбище в Севастополе, я положил ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. «Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва...»