Флейта Аарона. Рассказы

— Как раз за мной бежал солдат, по имени Иннес. Скромный, хороший малый, все его родные переселились в Аргентину. Он позвал меня на бегу, и только я успел откликнуться, как чувствую теплую струю на шее и вижу, что он, уже без головы, обгоняет меня во всю прыть… Без головы — и бежит что есть мочи!.. Не знаю, сколько он пробежал, — только довольно порядочное расстояние… И кровь все время фонтаном!.. Да, сейчас как-то странно вспоминать об этом, а тогда показалось, что это в порядке вещей… Знаете, я убедился, что тот не будет убит, кто об этом не думает. Я ни разу не верил в то, что могу быть убитым. И я не знаю ни одного убитого в нашем полку, кому бы не померещилось наперед, что сегодня он будет убит. У меня был унтер-офицер, Уоллес, — мы с ним были большие приятели. Я говорю как-то Уоллесу: «Я рад, что нахожусь здесь на фронте, а не в нашем гвардейском лагере в Челси». Я ненавижу Челси, потому что терпеть не могу парадов и учений. «Ах, нет, сэр, — отвечает мне Уоллес, — в Челси лучше, чем здесь. Я был бы рад быть там. В Челси нет этого ада». А мы уже получили приказ о том, что завтра снимаемся и уходим в тыл отдыхать. Я и говорю ему: «Не давай воли мрачным мыслям, Уоллес. Завтра мы уже будем вне этого земного ада». Но он взял мою руку и печально пожал. У нас в гвардии не очень то было принято обнаруживать сантименты и все прочее. Но он взял и молча пожал мне руку… После этого мы выползли из окопов для разведки, и бедняга не вернулся… Угодил под шальную пулю…

Гербертсон поднял на Лилли свои горящие и в то же время затуманенные навязчивой мыслью глаза и подмигнул ему.

— Понимаете, у него было предчувствие. Я уверен, что у него было предчувствие. Никто не бывает убит, не имея предчувствия. Надо стараться не иметь предчувствий, гнать их от себя, — тогда уцелеешь.

…Диковинная вещь, какие последствия может иметь потрясение. У нас был сержант. Слышу, он зовет меня. Смотрю, он ранен в ноги — оторваны обе ступни. Чистенько оторваны, как будто хирург ножом отрезал, даю ему морфия, чтобы утолить боль. Вы, вероятно, знаете: офицерам было запрещено употреблять шприц для впрыскивания раненым морфий. Боялись возможности заражения крови. Снабдили нас вместо шприцев какими-то таблетками. Врачи уверяли, что они действуют через две-три минуты, но это неправда: четверть часа по крайней мере. А нет ничего более деморализующе действующего на солдата, чем зрелище своего раненого товарища, который кричит, плачет и корчится от боли. Итак, я дал ему морфия, чтобы он забылся. Отлично. Его, как полагается, унесли. У меня было обыкновение всегда навещать своих раненых солдат. На следующее утро я пошел справиться о нем на перевязочный пункт и убедился, что его еще не эвакуировали. Иду к доктору и говорю: «Почему этот молодец до сих пор не эвакуирован?» У меня нрав вспыльчивый, и доктора это знали. «Не выходите из себя, Гербертсон», — говорит доктор: — «вашего раненого нельзя эвакуировать. Он умирает». «Позвольте, — говорю я, — я только что говорил с ним, и он чувствует себя так же бодро, как мы с вами». Вы помните, что я дал ему накануне дозу морфия? Поэтому у него и было хорошее самочувствие. Но через два часа он, действительно, умер. Доктора говорят, что так иногда действуют потрясения. Ни один жизненный орган не поврежден, а тем не менее организм сломлен. И для борьбы с этим у медицины нет средств. Хороша штучка? Что-то, вероятно, случается в мозгу…

— Может быть, и не в мозгу, — сказал Лилли, — а где-нибудь глубже, чем мозг.

— Может быть, и глубже. Это все равно… Да, странные случаются вещи. Был у нас один лейтенант. Вы знаете, — мы всегда сами погребали своих убитых. Так вот у него был такой вид, точно он заснул. Впрочем, у большинства ребят, когда они мертвы, бывает такой вид.

Гербертсон закрыл глаза и склонил голову набок с видом покойно спящего человека.

— Очень редко встретишь человека с другим выражением смерти на лице. Знаете, — вот с этим:

Он оскалил зубы и перекосил лицо в безумной судороге.