Флексия

Я это понимаю, но говорю: «А, может, мы ее в речку кинем. И что, что ты заплатил за нее триста рублей, зато, доброе дело сделаем, а, пап!

– Я тебя понимаю, – ответил родитель, – это бесполезно. У нее уже жабры отсохли. И она не может оклематься. Мы обрекаем «шаранчика» на дальнейшие мучения.

Что тут говорить.

– Я, – сказал папа, – о другом прошу. Ты на кухню не заходи, когда я буду т о г о… Моя бабушка в моем детстве отрубала курам головы, меня вообще выгоняла на улицу, чтобы и крови не видел.

Я кивнула гововой. Папа-чудак, будто я испытываю желание глядеть, как он умерщвляет рыбину. На край света сбегу, лишь бы не видеть этой казни.

Странно еще и вот что. Я по телевизору ведь смотрю на разные убийства, и они меня, если и трогают, то только слегка. Задевают. А тут – такой мощный хвост. Он вот вот разорвет целлофан. И глаза!

Врут все, говоря о том, что рыбы – неодушевленные существа. Животные имеют душу. И даже деревья ее имеют. А мы эту душу да ножичком. Почему же мы, люди, так жестоки. И равнодушны. Зато пишем книги, сочиняем музыку, от которой мурашки по коже. Но, дорогой, мой дневник. Это и книги, и музыка, все это покаяние. Молитва. И нашла я папины стихи о рыбах. В его же книжке «Список примет». Вот они. Мой папа поэт. Но, как я уже сказала, если замечательный поэт или там музыкант, значит, большой грешник. Ему приходиться больше оправдываться. Ну, вот стихи:

ПОСЛЕДНЯЯ РЫБА

Широкие души, гиганты ума,

Рыбешку не ешьте, она вас не тронет.

Ведь рыба она изначально нема,

И нету у ней никаких электроник.

Суньте ей вафельку или крючок,

Или сыграйте на флейте мазурку.

Но опоздали. Молчок и молчок.

Только наваристей пахнет мазутом.

Мы уж и так перебили всех рыб,

Скоро остануться лишь в Интернете.

Ч!..Ведь немая , а шепчет: «Спаси…

Бо!» – Последняя рыба на свете.

Папа вышел из кухни, посвистывая. Нет, не живодер он. Отец посвистывает, когда ему весело или когда грустно. Нужно понимать интонацию свиста. Он свистел грустно. И пытался улыбнуться.

– Дочь, – сказал он, – не поможешь ли ты мне?… Картошечки почистить.

Он потерял рассудок. И хочет, что бы я пошла за ним на место преступления.

И я пошла, вернее, поплелась, на кухню. Нож выпадал из моих рук, когда я косилась на распластанную, разделанную уже рыбу.

А папа, наверное, избавился от тоски. Дело в том, что он переключился на другое. Он поэт-кулинар. Отбивные готовит отменные. А плов? Пальчики оближешь. Но ведь опять из мяса убитых животных. Папа увлекается. И готовя уху, он забыл уже, что недавно отрезал у живой рыбы голову. И кровь растекалась по серому металлу мойки.

Он и свистеть стал по-другому. Весело.

–Приготовим обед силен. Раньше так говаривали. В девятнадцатом веке. У Бунина «Приготовим обед силен». И мама придет с работы и нас обеих расцелует. Тебя – в шеки, меня-в губы. Балакардаш Балакардашев говаривал: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». И тут же добавлял: «И женщины тоже».

Балакардаш Балакардашевич Балакардашев папин мифический герой. Он сует его, где надо и где не надо.

И уха из шаранчика все же была сварена. В комнатах, во всех пахло укропом, специями, рыбным духом. Честное слово, природой пахло. И мама пришла, сковырнула свои туфельки. Поцеловала и меня, и папу в щеки. Папина мечта не сбылась. И все сели за стол.

«Я же говорила, – фыркнула я, – Не буду есть рыбу. Недавно она была живой. А мы все скоты»

– Флек, – улыбнулся папа, забудь о предрассудках, так продиктовано природой.

– Флексия! – воскликнула мама и достала мою тарелку.

Я не знаю почему, то ли аромат, то ли родительское недоумение, то ли дух противоречия, который всегда сидит во мне, усадили меня за стол. И я нехотя черпнула ложкой. А потом увлеклась и съела всю огромную тарелку ухи. Было вкусно! А когда я отложила ложку, то вдруг что-то черное заползло внутрь меня. И мне захотелось плакать.

– Я пошла, почитаю!– это мои сухие губы сказали. Сама-то я поняла, что я сама абсолютно пустой человек, что я не могу сдержать обещание, данное самой же себе. Я – дрянь, дрянь, дрянь!

Я лежала, уткнувшись лицом в подушку. И, наверное, плакала. Плакала до тех пор, пока не вспомнила, что совсем недавно, когда с папой и мамой мы путешествовали в Санкт-Петербург, я купила красивую книжечку с чистыми листами. «Дневник». «Интимный, то есть личный дневник». Теперь вот записываю. И, видимо, буду записывать все свои потрясения. Я давно поняла, что если что-то запишешь на бумагу, то это что-то, хоть наполовину да и отлипнет от тебя. Плохо, что люди перестали друг-другу писать письма. А шлют друг другу «эсэмэски», в которых главное слово «приколись».

Нет, лучше бы я жила в девятнадцатом веке, в котором женщины только примеривались к мужским брюкам, а губы красили только дамы определенного поведения.

МАМА