Флэш без козырей

Не стоит упрекать меня, наверняка и вы сами частенько размышляли подобным образом. В конце концов политика — презренный жребий, а вы согласитесь, что я обладаю полным набором свойств характера, так необходимых в политической жизни. Где нужно, я смогу промолчать, а при необходимости — солгу, не сморгнув глазом, предам, дружески похлопывая по плечу и ускользну от опасности задолго до того, как удар будет нанесен. А уж поболтать, побожиться и смыться я смогу не хуже торговца-янки, продающего патентованные пилюли. Заметьте, что я никогда не позволял себе вмешиваться в дела других людей, даже если мог им помочь, — полагаю, это печально отразилось бы на моей карьере. Но стоило мне хоть на мгновение хорошенько задуматься о том, как бы проложить себе дорогу к парламентскому креслу — хотя бы при помощи обыкновенной взятки, — как я тут же оказывался на грани публичного позора, наглого обмана, продажи в рабство и Бог знает каких еще несчастий. После этого я уже больше никогда не думал о политике.

Это случилось, когда я наконец вернулся домой из Германии весной 1848 года, после своей заварушки с Отто Бисмарком и Лолой Монтес. Я был в дьяв…ски паршивой форме, с бритым черепом, парой ран и наполовину выпущенными кишками. Мне хотелось только одного — залечь на дно где-нибудь в Лондоне до тех пор, пока снова не почувствую себя человеком. В чем я был абсолютно уверен, так это в том, что никакая сила больше не сможет вытащить меня из доброй старой Англии. Это звучит немного странно, если учесть, что большую часть последних пятидесяти лет я провел в разных концах Земли, причем во время этих своих похождений мне столь же часто приходилось носить мундир, сколько и обходиться без него.

Так или иначе, я вернулся домой, переправившись через Ла-Манш, лишь ненамного опередив почти половину монархов и других государственных мужей Европы. Народное восстание, свидетелем которого я был в Мюнхене, стало лишь одной из доброй дюжины подобных мятежей, разразившихся весной того года, и все парни, потерявшие свои троны и канцлерские портфели, решили, как, впрочем, и я сам, что старушка-Англия — теперь наиболее безопасное для них место.

Так оно потом и оказалось, но вся шутка в том, что, спустя пару недель после моего возвращения, пришлось всерьез задаться вопросом: а не заполучит ли Англия и свою собственную революцию, которая порядочно встряхнет всех этих беглых монархов, а то и вывернет их наизнанку. Правда, самому мне казалось, что это невозможно — уж я-то повидал настоящий бунт, с людскими толпами, опьяненными жаждой разрушения, и как-то не мог представить все это в Сент-Джеймсе. Но этот старый сварливый шотландский скряга Моррисон — мой отвратительный тесть — думал иначе и излил все свои страхи на мою голову в первый же вечер.

— Ох, уж эти чер…вы чартисты![2] — ныл он, обхватив голову руками. — Эта проклятая толпа совсем потеряла голову или скоро сделает это. Закона о десятичасовом рабочем дне им, видите ли, уже недостаточно, и теперь они хотят отомстить всем честным людям неизвестно за что. Сжечь их всех, бешеных каналий! А что делает наше правительство, позвольте вас спросить? Ничего! А между тем мятеж уже на пороге, и французы стучатся к нам в дверь!

— У французов достаточно забот с собственными бунтовщиками, чтобы думать еще и о нас, — заметил я, — что же касается чартистов, то я припоминаю, что вы высказывали такие же страхи еще несколько лет назад, в Пэйсли, но ничего так и не случилось. Если вы помните…

— Ничего не случится, ты мне говоришь? — взвыл Моррисон и толстые брыли его щек затряслись. — Да я с ума сойду! Тебя-то, конечно, и след простынет к тому времени как эти негодяи ворвутся в дом и набросятся на мою дорогую Элспет. О Боже! — простонал он. — Как будто бы нам и без того горя было мало! Бедняжка Элспет, да еще в ее… в ее положении!

Это, конечно же, было другое дело. Моя прекрасная Элспет после восьми лет законного брака наконец понесла, и если послушать ее отца, мать и сестер, то можно было подумать, что близится Судный день. Мне же казалось, что она забеременела только для того, чтобы не отставать от королевы, которая незадолго до этого произвела на свет очередного своего отпрыска. Но гораздо больше меня интересовало, кто был отцом ребенка; я слишком хорошо знал свою милую женушку. Она была легкомысленной и неразборчивой в связях — вы бы никогда даже не подумали об этом, глядя на эту соблазнительную невинность, — но поскольку мы еще в самом начале совместной жизни (после долгих препирательств, конечно) договорились о личной свободе, я полагаю, что в мое отсутствие она путалась по крайней мере с дюжиной ухажеров. Впрочем, может я и сам ее обрюхатил перед отъездом в Германию, но кто же может знать это наверняка? Вот если она родит нечто рыжеволосое и курносое, тогда и будет о чем говорить, хотя одному Богу известно, что из всего этого выйдет.