Флешка

Андрей выглянул из «своей» комнаты – Семен радостно улыбнулся из коридора напротив. Тут Андрей увидел, как кто-то идет сзади к Семену по коридору. У Андрея волосы на голове встали дыбом – Семен не видел подходившего, а он, Андрей, не успевал ему об этом сказать. Он вскинул автомат, но Семен перекрывал того, сзади себя.

– Ложись! – закричал Андрей.

Семен недоуменно оглянулся… И тут Андрей увидел, что позади него – Канунников, с большим окровавленным ножом. Андрей с облегчением покачал головой и через холл погрозил Канунникову кулаком.

– Все хоккейно! – закричал Андрей. – А вы?

– Зае…сь – забористо ответил Громов.

– Этот детский сад не умеет воевать. Надо было их в мотеле покрошить!

Тут он замолчал на короткое время, а потом прокричал:

– Эй, придурки, кто еще жив! Сдавайтесь, пока не поздно!

– А не пристрелите? – прокричал чей-то голос.

– Да на хрен бы ты нам нужен? – прокричал Иван.

– Ну, так зачем-то вы сюда приперлись… – ответил голос. – Вы же не менты?

– А похоже? – захохотал Андрей Каменев. Он разглядел, что пуля прошила ему икру на правой ноге. «Фигня… – весело подумал он. – Как мы легко отделались».

– Не стреляйте! – прокричал голос. – Мы сдаемся…

16

У Жанны зазвонил телефон и она вздрогнула.

– Это мы… – сказал в трубке голос Ивана Громова. – В общем, опоздали мы. Плотников умер. Мы едем к вам.

– А вы, вы как? – торопливо спросила Жанна, но Громов уже отключился.

– Они едут… – сказала Жанна. – Плотников убит.

– А остальные? – спросил Матвей Алферов.

– Не знаю… – пожала плечами Жанна и вдруг заплакала.

Филипп хмуро смотрел на нее. «Какая ночь… – подумал он. – Какая ночь»…

Алферовы на белом «Хаммере» подъехали около часа назад, потом такси привезло Костю и Марьяну. Филипп подумал, что это чуть ли не первый раз, когда он рад видеть свою сестру. Они набились в «Хаммер» так плотно, что там быстро стало душно. Время от времени кто-то выходил подышать свежим воздухом. Все молчали. Так прошло время до этого звонка.

Светало. Алферов вдруг вспомнил что-то и начал шарить в бардачке. Лицо его расплылось в довольной улыбке – он вытащил оттуда небольшой термос.

– Чай! Чай! – торжественно сказал он.

– Еще дома заварил.

Чай пили по очереди из крышки термоса в той же самой полной тишине. Филипп вышел с этим чаем наружу и смотрел на серевшее небо. В голове было пусто. Филипп не понимал – для чего он здесь, для чего они все здесь? Одновременно он попытался представить, что вот сейчас вдруг говорит Жанне: «Я возвращаюсь», идет на автобус и едет домой, но не представлялось. Он подумал, что все это похоже на полет в самолете – думай что угодно, представляй себя где хочешь, а не выйдешь. «Самолет донесет тебя из пункта «а» в пункт «б», ты на это обречен… – подумал Филипп. – Так и мы обречены на этот путь»…

Он вдруг подумал, что если Плотников знал про все – про Осинцева, про засаду – то, выходит, и про смерть свою знал? От этой мысли Филипп похолодел и почувствовал себя так, как чувствовал лишь однажды, когда умерла мать. Ее сразу после этого обмыли, одели в похоронное и положили на дверь. Говорили, что кто-то из родных должен сидеть с нею до утра, но все так вымотались за те две недели, которые мать умирала, что свалились и уснули кто где. Только Филипп сел перед ней и пытался не уснуть. Мать лежала спокойная и торжественная, как не каждому повезет. Она и умирала так: распорядилась, в чем хоронить, попрощалась со всеми, у всех, перед кем помнила вину, попросила прощения. «Мама наша помирает как генерал!».. – сказал тогда Филипп Марьяне. Сестра, заметил он, его не поняла. Мать умирала две недели. «Каково это – две недели ждать смерти?» – подумал Филипп. Каково, забываясь дремотой, думать, что, может, и не проснешься?

«Выходит, когда Плотников пришел ко мне еще в первый раз, он уже все знал? – подумал вдруг Филипп. – Знал, что едет с нами на смерть? Но зачем?»..

Мать в эти две недели все пыталась ему рассказать о себе: когда она была счастлива, о первом своем муже – отце Филиппа. Филипп сейчас понимал, что надо было все эти дни разговаривать с ней беспрерывно, записывать каждое ее слово, но тогда он все никак не мог поверить, что это и правда конец, финал, финиш. А сейчас не у кого было спросить.

«Так и Плотников – попытался нам, дуракам, что-то рассказать, а мы все – хи-хи, да ха-ха… – подумал Филипп.

– Что за животное – человек? Почему до самого края не понимает он ничего?

Это так специально устроено? Но зачем тогда, на краю и за краем, человеку это знание? Или правда за краем есть другая жизнь и там оно нам пригодится?».

Он вдруг подумал, что не зря в церкви есть исповедь и покаяние. Исповеди и покаяния не бывает без раздумий над своей жизнью. Если же нет исповеди и покаяния, то и раздумий нет, или почти нет, они откладываются на потом, дальше и дальше, и лишь перед самым концом жизни, в последние часы, если не минуты, человек вдруг задумывается, как он жил и для чего, понимает, что жил не так – а ничего уже не изменить.