Флэшмен

— Если бы хоть на минуту, — сказал он, — я поверил бы, что ты действительно сожалеешь, если бы увидел в тебе признаки истинного раскаяния, то, может быть, заколебался бы, предпринимать мне тот шаг, который я готов совершить, или нет. Но я слишком хорошо знаю тебя, Флэшмен. Ты покинешь Рагби завтра же.

Если бы я мог трезво поразмыслить, то пришел бы, наверное, к выводу, что это не такая уж плохая новость, но так как Арнольд напугал меня, я потерял голову.

— Но сэр, — рыдая, пробормотал я, — это разобьет сердце моей матери!

Он побледнел, как привидение, заставив меня отпрянуть. Казалось, он был готов ударить меня.

— Бессовестная скотина! — заорал он (доктор был мастак произносить подобные фразы) — твоя мать умерла много лет назад, и ты смеешь марать ее имя, — имя, которое должно быть свято для тебя, — стараясь прикрыть собственные грехи? Ты убил во мне последнюю искру жалости к тебе!

— Мой отец…

— Твой отец, — сказал он, — сообразит, как обойтись с тобой. Сомневаюсь, — добавил он, бросив на меня выразительный взгляд, — что его сердце будет разбито.

Как вы можете догадаться, он знал кое-что о моем отце, и наверняка полагал, что мы с отцом два сапога — пара.

С минуту он постоял, перебирая пальцами сложенных за спиной рук, а потом сказал уже совершенно другим тоном:

— Ты — жалкое создание, Флэшмен. Я разочаровался в тебе. Но даже тебе я могу сказать, что это еще не конец. Ты не можешь остаться здесь, но ты еще молод, Флэшмен, и у тебя все впереди. Хотя грехи твои черны, как смоль, они еще могут стать белыми, как снег. Ты пал очень низко, но еще можешь подняться…

У меня не слишком хорошая память на проповеди, а доктор продолжал еще немало времени в том же духе, как и положено старому набожному ханже, каковым он на самом деле и являлся. Да он был ханжой, как, мне кажется, и почти все его поколение. А может, растрачивая свое благочестие на меня, он просто оказался глупее, чем можно было подумать. Как бы то ни было, Арнольд этого так никогда и не понял.

В завершение он напутствовал меня последним благонравным поучением насчет спасения через покаяние. В это, кстати, я никогда не верил. В свое время мне частенько приходилось каяться, и по серьезным причинам, вот только я никогда не был настолько глуп, чтобы придавать этому хоть какое-нибудь значение. Но я накрепко усвоил науку: никогда не плыви против течения, и поэтому не мешал ему читать проповедь, а когда он закончил, то я вышел из его кабинета гораздо более счастливым, чем вошел в него. Мне удалось избежать порки, и это главное. Исключение из Рагби меня не волновало. Мне там никогда не нравилось, и при мысли об изгнании я совершенно не испытывал должного вроде бы стыда. (Несколько лет назад они пригласили меня на вручение наград, и никто не вспомнил тогда про мое исключение. Это доказывает, что и сейчас они такие же лицемеры, какими были во времена Арнольда. Я даже толкнул речь: о храбрости и т. п.).

Я покинул школу на следующее утро: уехал в двуколке, уложив наверх вещи. Подозреваю, что картина моего отъезда доставила им немалую радость. Уж фагам-то точно: я им устроил веселую жизнь в свое время. И представляете, кто ждал меня у ворот? Не кто иной, как крепыш Скороход Ист.[2] (Сначала я решил, что тот пришел поиздеваться, но все обернулось по-другому). Он даже протянул мне руку.

— Сожалею, Флэшмен, — заявляет он.

Я спросил, о чем он сожалеет, проклиная про себя его наглость.

— Сожалею, что тебя исключили, — отвечает Ист.

— Врешь ты все! — говорю я. — И сожаление свое тоже засунь, куда подальше.

Он посмотрел на меня, развернулся на каблуках и ушел. Теперь я знаю, что был несправедлив к нему тогда: бог знает почему, но его сожаление было искренним. У него не было причин любить меня, и на его месте я бы подбрасывал в воздух кепку и кричал «ура». Но он был добряком — одним из убежденных идиотов Арнольда, мужественным маленьким человечком, исполненным, разумеется, добродетели, которую так любят школьные преподаватели. Да, он был дураком тогда, остался им и двадцать лет спустя, когда умирал в пыли Канпура, с торчащим из спины сипайским штыком. Честный Скороход Ист! Вот и все, что дала тебе твоя добродетель.

Я решил не мешкать по дороге домой. Зная, что отец в Лондоне, я хотел как можно быстрее покончить с неприятной обязанностью и поставить его в известность о моем изгнании из Рагби. Так что решил отправиться в город верхом, обогнав багаж, и нанял по случаю лошадь в «Джордже». Я принадлежу к людям, которые садятся в седло раньше, чем научатся ходить. Воистину, искусство наездника и способность налету схватывать иностранные языки можно было назвать единственными дарами, доставшимися мне от рождения, и очень часто они оказывали мне хорошую службу.