Флэшмен на острие удара

Естественно, мне тогда было невдомек, что все эти люди — рабы. Да, самые настоящие белые рабы-европейцы — в это не так-то просто поверить, пока не увидишь собственными глазами. Так было не всегда: насколько я понял, введением крепостничества русские крестьяне обязаны Борису Годунову, который известен большинству из нас как тот здоровенный детина, часа полтора раздирающий глотку в опере, прежде чем умереть. Крепостничество означает, что крестьяне являются собственностью того или иного аристократа или помещика, имеющего право продавать и покупать их, сдавать в наем, сечь, сажать в тюрьму, отбирать их добро, скот и женщин когда заблагорассудится — в общем, делать все, не исключая нанесения увечий и лишения жизни. Хотя закон формально запрещает последние процедуры, владельцы все равно занимаются этим — я сам видел.

Крепостные все равно как негры в Штатах — даже хуже, потому что они, похоже, даже не догадываются о своем рабстве. Они рассматривают себя как людей, прикрепленных к земле, — «мы — ваши, а земля — наша» ходит у них поговорка, — и по традиции имеют свой кусок пашни, на котором могут работать три дня в неделю. Другие три, как подразумевается, принадлежат господину, хотя, где бы ни приходилось мне бывать, на барина они трудились по шесть дней, выгадывая для себя лишь один, да и то при удаче.

Вам покажется невероятным, что каких-нибудь сорок лет назад в Европе могли обращаться так с белыми людьми: бить палками и плетью по десять раз в день, а то и кнутом (что гораздо страшнее), или отправлять на годы в Сибирь по капризу хозяина, от которого требовалось только оплатить из своего кармана расходы на пересылку. Им могли надеть на шею колодки; помещик забирал их женщин к себе в гарем, а мужчин отправлял в солдаты, чтобы без помех попользоваться их женами; их детей продавали на сторону — и при этом считалось, что крестьяне должны быть благодарны своему господину, и в буквальном смысле обязаны простираться перед ним ниц, называть «отцом», биться лбами об пол и целовать ему сапоги. Я видел, как они это делают — прямо как наши кандидаты в парламент. В свое время мне пришлось повидать множество человеческих бед и лишений, но судьба русских крепостных поразила меня больше всего.

Сейчас, конечно, все изменилось: в шестьдесят первом году, буквально несколько лет спустя после моего там пребывания, они освободили крепостных, и теперь, как я слышал, все стало еще хуже, чем раньше. Понимаете ли, Россия зависела от крепостничества, и освобождение нарушило равновесие — кругом жуткая нищета, экономика полетела в тартарары. Еще бы, в прежние времена помещики, хоть из личной корысти, были заинтересованы, чтобы их крестьяне не подохли с голоду, но после освобождения какой им в том прок? Впрочем, все это чепуха — русские всегда хотели быть рабами — так же, как большая часть остального человечества, просто у русских это желание выражено более ярко.

К слову сказать, вид у них был чертовски рабский. Помню, как я первый раз увидел крепостных, в первый день после выезда из Таганрога. Дело было на крошечной почтовой станции: какой-то чиновник наказывал крестьянина — не известно за что — и тот здоровенный детина просто стоял и беспрекословно сносил удары тростью от человека, вдвое меньше его ростом, не смея даже пошевелиться. Вокруг собралась маленькая толпа из крепостных — уродливых, грязных оборванцев в грубых полотняных рубахах и штанах, их жен и нескольких растрепанных ребятишек. И они просто глядели, и всё: словно тупые, безмозглые скоты. А когда коротышка-чиновник сломал трость, он пнул крестьянина и велел ему проваливать, и детина покорно заковылял прочь, а прочие потащились следом. Создавалось ощущение, что они вообще ничего не чувствуют.

О да, когда осенью пятьдесят четвертого я открывал для себя великую Российскую империю, она была поистине славным местечком: огромное необустроенное пространство, управляемое кучкой землевладельцев, сидящих на шее многочисленного получеловеческого-полуживотного населения, с дьяволами-казаками, призываемыми в случае необходимости поддержать порядок. Эта была жестокая, отсталая страна, ибо правители боялись крепостных и отрицали все, что вело по пути образования и прогресса — даже железная дорога вызывала подозрения — вдруг как ею воспользуются революционеры? А недовольство бурлило повсюду, особенно среди тех крестьян, которые сумели хоть чего-то добиться; но чем громче слышался ропот, тем сильнее давила железная длань властей. «Белая жуть», как называли там секретную полицию, была вездесуща — все население было у нее под пятой, каждому полагалось иметь паспорт, вид на жительство — без этой бумажки ты был никем, не имел права на существование. Даже знать опасалась полиции, и именно от одного из помещиков я услышал, что русские говорят про тюрьму:

— Только там мы можем спать спокойно, поскольку только там нам не грозит опасность. [XXI*]