Флэшмен на острие удара

— Ага, превосходно! — кричал пузан, потирая руки. — А теперь ведь уже скоро, не правда ли? Все обозы прибыли, как вы могли заметить, снаряжение поступает ежедневно. Но идемте же, дорогой граф, подкрепитесь с дороги.

Они ушли, оставив меня в самом плачевном состоянии висеть меж двумя стражами. Вид истерзанных тел за частоколом дал мне понять весь ужас ситуации, в которой я очутился. И состояние мое не улучшилось с приходом здоровенного гренадерского сержанта. У детины была зверская физиономия, а в руке он держал свернутую нагайку. Сержант объявил моим казакам, что те могут быть свободны, так как он берет меня под свой надзор.

— От этого малого зависят наши головы, — с сомнением протянул один из казаков, на что сержант ухмыльнулся и зыркнул на меня.

— Моя голова стоит на кону из-за тех, кто уже сидит в темнице, — прорычал он. — Думается, этот хлам вряд ли представляет большую ценность, чем две мои дорогие пташки. Не бойтесь: ему предстоит разместиться в самой благоустроенной из моих камер, откуда даже ящерица не улизнет. Ведите его!

Меня препроводили к углу дальней от берега стены форта, провели между двумя бревенчатыми зданиями к каменным ступенькам, уходящим вниз, к окованной железом двери. Сержант отодвинул массивный засов, растворил завизжавшую дверь и схватил меня за цепь на запястьях.

— Входи-ка, tut![91] — фыркнул он, и толкнул меня вниз, в темницу. Захлопнулась дверь, лязгнул засов, и я услышал, как сержант затопал прочь, грубо хохоча на ходу.

Я трясся, лежа на грязном полу, едва живой от страха и усталости. Но здесь хотя бы было темно и прохладно. Потом я услышал чей-то голос и поднял голову. Сначала разглядеть ничего не удавалось, тусклый свет едва сочился из окна высоко в стене, но потом я остолбенел, так как увидел в самом центре камеры фигуру человека с раскинутыми руками и ногами, как у птицы в полете. Когда глаза привыкли к полутьме, мое изумление стало еще больше: человек был жестоко подвешен на четырех цепях, каждая из которых вела от одной из конечностей в углы комнаты. К еще большему моему удивлению, под этим распятым телом, парящим футах в трех над полом, скрючилось еще одно. Этот человек подставил спину, поддерживая висящего, в надежде, надо полагать, облегчить ему лютую боль от врезающихся в кисти и запястья оков. Говорил именно скрючившийся, причем, вот сюрприз, язык его оказался персидским.

— Это дар Аллаха, брат, — говорит он, с трудом произнося слова. — Дар грязноватый, но человеческий — если можно назвать русского человеком. В конце концов, он заключенный, и если поговорить с ним вежливо, мне, быть может, удастся убедить его занять на время мое место и подержать твою слоновую тушу. Я слишком стар для этого, а ты будешь потяжелее, чем Абу Хассан, рассекатель ветра.

Висящий, чья голова была отвернута от меня, попытался приподняться, чтобы взглянуть. Он заговорил, и голос его был хриплым от боли, но сказанное им нельзя было принять иначе как шутку.

— Дай ему… приблизиться… и я молю… Аллаха, чтобы у него…. было меньше блох… чем у тебя. А еще… — ты очень… неудобная лежанка… Да поможет Бог… женщине… что разделяет с тобой… постель.

— Вот тебе и спасибо, — говорит скрюченный, дрожа от напряжения. — Я его держу, как джинн Семи Гор, а он издевается надо мной. Эй, назрани,[92] — обратился он ко мне. — Если ты понимаешь божий язык, подойди сюда и помоги мне держать этого неблагодарного грешника. А когда ты устанешь, мы сядем удобненько возле стены и посмеемся над ним. А быть может, я плюхнусь к нему на грудь, чтобы научить вежливости. Иди сюда, русский, разве мы все не божьи твари?

При этих словах он пошатнулся, прогнулся под непосильной ношей и без чувств рухнул ничком на пол.

IX

Висящий издал резкий крик, когда его тело всем весом натянуло цепи. Он висел и стонал. И тут я, сам не отдавая себе отчета, подполз под него, подставив под болтающееся тулово свою согбенную спину. Лицо, искаженное болью, оказалось рядом с моим.

— Боже… спасибо! — выдохнул он. — Мои члены горят огнем! Но еще недолго… недолга… если Аллах милостив, — голос его опустился до свистящего шепота. — Ты — русский?

— Нет, — отвечаю я. — Англичанин, пленник русских.

— Ты говоришь… на нашем языке?

— Да. Только не дергайся, черт побери, а то соскользнешь!

Подвешенный снова застонал. Вес в нем был адский. Потом он говорит:

— Пути… провидения… неисповедимы. Англичанин… здесь. Мужайся, чужеземец… быть может… тебе повезло больше… чем кажется.

Я ни в малейшей степени не разделял его убеждения: оказаться в вонючей темнице вместе с черномазым азиатом, который вот-вот сломает тебе спину. На самом деле я даже жалел об импульсе, заставившем меня поддерживать его — да на что он мне сдался, если на то пошло, чтобы ради него корячиться? Но когда попадаешь в переплет, лучше не спеши настраивать против себя товарищей по несчастью, по крайней мере, пока не разберешься, что к чему. Поэтому я, отдуваясь и негодуя, продолжал оставаться на месте.

— Кто… ты?

— Флэшмен. Полковник британской армии.