Флэшмен под каблуком

Быть может, все казалось бы не так страшно, будь Мадагаскар каким-нибудь примитивным государством ниггеров, где все хотят нагишом, поют мамбо-джамбо и живут в лачугах. Вспомнить хоть моего закадычного дружка, короля Дагомеи Гезо: вот он сидит, чавкая, словно свинья, перед Домом смерти (сложенном из черепов, заметьте) и поглощает преспокойно свой завтрак, в то время как буквально в шаге от него женщины-воительницы рубят пленников на куски. Но он был настоящим зверем и выглядел соответственно, а вот о Ранавалуне такого и близко не скажешь.

К примеру, у нее имелся вкус в отношении одежды, картин, а банкеты бывали оформлены по высшему разряду: ножи, вилки и даже карточки для гостей (Соломон был прав, я их видел. «Генерал-сержант Флэтчмен, эсквайр», – было выгравировано на моей собственной). Там были ковры, шелковые скатерти и пианино; придворная знать носила брюки и фраки, а к женщинам было принято обращаться «мамзель». Б-г мой, как сейчас, помню двух «графинь», ведущих за обедом светскую беседу. Вокруг серебро и хрусталь, но им столовые приборы ни к чему: обе едят руками. Потом одна поворачивается к другой, говорит: «Permittez-moi, chérie»[129] – и начинает давить у соседки вшей. Это Мадагаскар – дикость и цивилизация смешаны тут в некий чудовищный коктейль, это место, где мир перевернут с ног на голову.

Вот сидит во главе стола за обедом она, в роскошном желтом платье из Парижа, с боа из перьев, пропущенным через корону, с жемчугами на черной груди и длинными серьгами. Она жует куриную ногу, запивая ее вином, и пьянеет все больше и больше – по части спиртного она любому сержанту сто очков вперед даст, – но на лице ее это никак не отражается: выражение всегда остается неизменным, только глаза приобретают неестественный блеск. Ни единой улыбки, разговор ее сводится к брошенному время от времени рыку в адрес сидящих подле нее еле живых от ужаса сикофантов; наконец она поднимается и утирает жирные губы. Все вскакивают и сгибаются в поклоне, в то время как два обливающихся холодным потом генерала ведут ее вон из комнаты на большой балкон, готовые подхватить ее под руки, если королева вдруг покачнется. Над толпой, собравшейся внизу, повисает жуткая тишина – тишина смерти.

Я помню ее, стоящей на веранде в окружении придворных, наблюдающей за сценой внизу: кольцо стражей-хова, факелы, освещающие арки, и сбившиеся в кучу бедняги – мужчины и женщины, от детей до стариков, ждущие своей судьбы. Это могли быть беглые рабы, пойманные в лесах и на горах, или преступники, или не члены племени хова, или заподозренные в христианстве – да кто угодно из считавшихся во времена ее деспотии заслуживающими уничтожения. Она посмотрит вниз долгое время, потом укажет на одну из групп и буркнет: «Сжечь», потом на вторую: «Распять», на третью: «Сварить». И далее по списку: заморить голодом, скинуть со скалы, четвертовать или что еще подскажет ее чудовищная фантазия. Потом она удаляется, а на следующий день приговоры приводят в исполнение у Амбухипутси под ликование собравшейся толпы. Иногда она присутствует лично, смотрит без выражения, а потом отправляется во дворец и часами молится личным своим идолам, расположившись под живописными полотнами в своем кабинете.

Хотя по большей части Ранавалуна упражнялась в жестокости на простых людях и рабах, придворные иммунитетом тоже не пользовались. Помню, как во время одного приема, где я присутствовал вместе с военными, она внезапно обвинила молодого аристократа в том, что он тайно исповедует христианство. Понятия не имею, справедливо или нет, но факт, и его заставили пройти божий суд. У них существует несколько остроумных форм последнего – например, доказать свою невиновность можно, переплыв реку, кишащую крокодилами, но в данном случае прямо перед троном королевы поставили котел кипящей водой и заставили беднягу под немигающим взором повелительницы вытаскивать со дна булькающего котла монеты. Он стонал и кривился, а мы смотрели, пытаясь сдержать тошноту. Юноша, разумеется, не выдержал испытания – как сейчас вижу его, корчащегося на полу с рукой, ошпаренной до мяса. Потом его унесли и распилили пополам.