Флэшмен в Большой игре

Поначалу было жутко непривычно сидеть на моей чарпаи[98] у стены, сняв пуггари, расчесывая волосы или натирая маслом упряжь, и, оглядывая комнату, видеть повсюду полуголые смуглые фигуры, которые болтали и смеялись — о тех вещах, про которые всегда говорят солдаты: о женщинах и офицерах, про казарменные сплетни и про женщин, о пайках и рационах — и снова о женщинах. Правда, говорили они на чужом языке, на котором, впрочем, я болтал не хуже их, причем изображал даже настоящий приграничный акцент, вовсе мне не свойственный. Как я уже говорил, я старался даже думать на пушту и при этом должен был постоянно держать себя в руках и помнить, кем я должен казаться. И все же туземные солдаты избегали обращаться ко мне с излишней фамильярностью, и даже наик,[99] у которого я официально находился в подчинении, готов был вытянуться по стойке «смирно», стоило мне пристально посмотреть в его сторону. Когда парень, занимающий соседнюю койку, Пир-Али, веселый мерзавец из племени белуджи, в первый же вечер хлопнул меня по плечу, предлагая сходить на базар, я недоуменно уставился на него, еле-еле сдержавшись, чтобы не воскликнуть: «Черт бы побрал твою дерзость!» — эти слова уже вертелись у меня на языке.

Это было непросто, так же как приветствовать командиров, подчиняться правилам и самому готовить себе обед на чуле.[100] Приходилось опасаться тысячи разных мелочей — я должен был помнить о том, чтобы сидя не закидывать ногу на ногу, не сморкаться, как это делают европейцы, и даже не произносить недоуменное: «М-м?», если кто-то сказал что-либо для меня непонятное, или прочищать глотку в деликатной британской манере, а также делать что-нибудь еще чертовски странное для жителя афганского приграничья. [XV*]

Конечно, мне случалось ошибаться — раз-другой я проявил незнание вещей, которые должны были быть мне привычными, например, как жевать маджун,[101] когда Пир-Али как-то угостил меня (время от времени вы должны сплевывать в руку, иначе можно отравиться), или как разделать овечий хвост для карри, или даже как точить нож в привычной манере. Когда кто-нибудь замечал мою ошибку, я просто пристально смотрел на него и глухо рычал.

Но чаще всего опасность таилась в тех знаниях, которые просто не могли быть известны Маккарам-Хану. Например, когда Кудрат-Али давал нам уроки владения клинком, я как-то поймал себя на том, что порой принимаю позицию «отдыха», заимствованную от одного германского фехтовальщика (хотя вряд ли кто во всей Индии смог бы это заметить), а в другой раз, вспоминая наши тяжкие денечки в Рагби, я как-то за чисткой сапог начал напевать «Красотка из Уиддикомба» — к счастью, чуть слышно. Самую же большую ошибку я совершил, когда прогуливался неподалеку от площадки, на которой британские офицеры играли в крикет. Мяч полетел прямо на меня — не подумав, я подхватил его и уже собирался бросить сквозь калитку, но, к счастью, опомнился и швырнул его обратно, неуклюже как только мог. Один или двое играющих посмотрели на меня, и я слышал, как кто-то из них заметил, что «из этого черномазого мог бы выйти неплохой игрок». Это насторожило меня и я стал вести себя еще более осторожно.

Как я вскоре понял, наилучшим для меня было говорить и делать как можно меньше, изображая из себя сурового, сдержанного горца, который предпочитает гулять сам по себе и которого лучше всего не задевать. То, что я так кстати оказался протеже вурди-майора и к тому же хазанзаем (что оправдывало мои эксцентричные выходки), привело к тому, что ко мне стали относиться с должным почтением. Мои внушительные размеры и грозный вид довершили остальное, так что большую часть времени я проводил в одиночестве. Пару раз я прогулялся с Пир-Али, чтобы посидеть на старом рынке, поглазеть на доступных девчонок и даже поразвлечься с ними где-нибудь в подворотне, однако он нашел мою компанию довольно скучной и предоставил меня моим размышлениям.