Флибустьеры

Община метисов и община тагалов ревниво следили одна за другой; весь их воинственный пыл, вся энергия растрачивались на взаимную вражду и недоверие. И вот однажды, во время мессы, старейшине тагалов, сидевшему справа от алтаря и отличавшемуся крайней худобой, вздумалось заложить ногу на ногу, чтобы в этакой светски непринужденной позе икры его казались полней и все могли любоваться его изящными ботинками. Тогда старейшина общины метисов, который сидел на противоположной скамье и из-за подагры и чрезмерной полноты не мог заложить ногу на ногу, широко раздвинул ноги и выставил вперед свое толстое брюхо, туго обтянутое жилетом и украшенное великолепной золотой цепью с бриллиантами. И та и другая сторона усмотрели вызов в действиях противника и борьба началась: на следующей мессе у всех метисов, даже у самых тощих, появилось брюшко, и сидели они расставив ноги, точно верхом на лошади: тагалы же все, как один, заложили ногу на ногу, даже толстяки. Видя это, китайцы тоже придумали себе особую позу: сели так, как сидят у себя в лавках, — подвернув под себя одну ногу, а другую свесив до полу. Посыпались протесты, жалобы, требования нарядить следствие, жандармы вооружились и приготовились к гражданской войне, священники потирали руки, испанцы веселились и брали деньги со всех подряд, пока наконец генерал не разрешил конфликта, приказав всем сидеть так, как сидят китайцы, ибо хотя китайцы и не самые ревностные христиане, зато они больше всех платят. Тяжко пришлось тут метисам и тагалам — панталоны они носили узкие и потому не могли копировать позу китайцев. А дабы намерение унизить их было вполне очевидным, исполнение указа обставили как можно торжественней — вокруг церкви, где бедняги обливались потом, выстроился целый отряд кавалерии. Дело дошло до кортесов, но кортесы одобрили указ: поскольку китайцы платят больше, они имеют право устанавливать свои порядки даже на религиозных церемониях, а что они нередко отрекаются от веры и издеваются над христианами, — это-де значения не имеет. Тагалы и метисы смирились, но зато они усвоили, что глупо растрачивать силы по такому ничтожному поводу.

Коверкая слова и приниженно улыбаясь, Кирога приветствовал Симоуна; голос его звучал слаще флейты, он то и дело приседал, но ювелир бесцеремонно прервал его:

— Браслеты понравились?

При этом вопросе оживление Кироги вмиг улетучилось, нежные, воркующие нотки в голосе сменились жалобными, он согнулся еще ниже и, сложив ладони и поднеся их к лицу — китайская манера приветствовать, — простонал:

— Уй-уй, синьо Симоун! Моя погуби, моя лазоли!

— Да что вы, Кирога! Погибли, разорены! А откуда столько шампанского, столько гостей?

Кирога зажмурил глаза и скорчил горестную гримасу. Псс! Эта история с браслетами разорила его вконец. Симоун усмехнулся: если торгаш-китаец хнычет, значит, дела его хороши, если же уверяет, что все идет как нельзя лучше, стало быть, ждет банкротства или готовится удрать в свой Китай.

— Васа не знай, моя погуби, моя лазоли? Ах, синьо Симоун, моя бу-бух!

И китаец, наглядно изображая свое бедственное положение, сделал рукой жест, показывавший, как он проваливается в бездну.

С трудом сдерживая смех, Симоун сказал, что ничего не понимает, ровным счетом ничего.

Тогда Кирога повел ювелира в отдаленную комнату и, тщательно заперев дверь, поведал причину своего разорения.

Три бриллиантовых браслета, которые он давеча попросил у Симоуна, будто бы показать своей благоверной, на самом деле предназначались вовсе не ей этой бедной индианке, вечно сидевшей взаперти, как китайские женщины. Нет, он взял их для некой очаровательной особы, приятельницы влиятельного чиновника, который мог помочь в одном деле, сулившем китайцу тысяч шесть песо чистой прибыли. В женских вкусах Кирога не очень-то разбирался и, желая блеснуть галантностью, попросил у ювелира три роскошных браслета ценой в три-четыре тысячи песо каждый. С простодушным видом и нежной улыбкой он предложил даме выбрать браслет, какой ей больше по вкусу, но дама, с еще более простодушным видом и еще более нежной улыбкой, сказала, что ей нравятся все три, и забрала их.

— Ай-ай, худо! Моя погуби, моя лазоли! — причитал китаец, похлопывая себя по щекам маленькими ручками.

Ювелир рассмеялся.

— У-у, нехолесый синьола, не настоясий синьола! — жаловался китаец, огорченно качая головой. — Совсем стыда нет, засем моя обмани, моя бедный китайса! Не настоясий синьола, нет, полостой килистьянка больсе стыд!

— Выходит, вас надули, надули! — веселился Симоун, легонько хлопая китайца по животу.

— Все-все бели в долг, никто не плати. Лазве халасо? — И он начал пересчитывать на пальцах, украшенных длинными ногтями: — Чиновника, офисела, лейтенанта, солдата… Ай, синьо Симоун, моя погуби, моя бу-бух!

— Ну-ну, не хнычьте, — сказал Симоун. — Я ведь не раз выручал вас, когда офицеры просили взаймы… Я давал им деньги, чтобы они вам не досаждали, хотя знал, что заплатить долг они не смогут…

— Э, синьо Симоун, васа давай деньга офисела, моя давай зенсина, синьола, моляка, все-все…

— Ну что ж, с них и получите!