Флобер

Отныне Гюставу придется научиться жить в реальном, а не мнимом одиночестве. Как сироте или вдовцу. Ему ничего не остается, как, по его словам, «приняться за фразы». Он пишет Каролине: «Ты не представляешь, какой покой и красота в „твоем“ Круассе! Все окрашено в нежные тона. Тишина несет успокоение. Воспоминания о „моей бедной старушке“ не покидают меня. Они обволакивают меня словно туманным облаком»[274].

ОДИЧАНИЕ

Похороны близкого родственника обычно связаны с материальными затратами и заставляют действовать, чтобы их восполнить. Только не в случае Гюстава. В месяцы, последующие за уходом матери в мир иной, Гюстав погружается во всё более полное одиночество. Его ничто не интересует, кроме милого его сердцу «Святого Антония». Разрыв с издателем Мишелем Леви весьма показателен для характера писателя. Он никогда не мечтал сделать «карьеру». Теперь же его единственным желанием остается завершение третьей версии «Искушения святого Антония», по его словам «произведения всей жизни». Он добавляет: «Мне настолько опротивели издатели и журналы, что я пока не буду публиковаться. Я подожду лучших времен. Если они не наступят, тем лучше для меня». В глубине души он никогда не менял своего мнения: «Надо творить Искусство для себя, а не для публики. Если бы не моя мать и мой бедный Буйе, я никогда не отдал бы в печать „Госпожу Бовари“. В этом я меньше всего похожу на писателя»[275].

Присутствовать на свадьбе сына женщины, которую он страстно любил, но никогда не держал в объятиях, может погрузить любого человека в меланхолию. Жизнь прошла, надо уступить место другим. Женитьба сына Элизы Шлезингер в июне 1872 года настолько взволновала Гюстава, что он рыдал так, словно женил собственного сына.

По правде говоря, Флобер становится все более и более вспыльчивым. Во время последнего пребывания в Париже все, с кем он встречался, отмечали крайнюю раздражительность Гюстава. Его нервы на пределе. Любая мелочь может вызвать у него вспышку гнева. Гюстав обедает с Эдмоном де Гонкуром, но, «разумеется, в отдельном кабинете, поскольку избегает шума и не хочет никого видеть по соседству с собой. И еще одна странность: он снимает пиджак и ботинки, прежде чем сесть за стол»[276]. Париж наводит на него тоску, уверяет он, а вид подобных ему особей «вызывает тошноту». Писатель отказывается ехать в Вандом на церемонию, посвященную Ронсару, чтобы не столкнуться лицом к лицу с критиком Полем де Сен-Виктором, от одного вида которого у него встают волосы дыбом. Флобером овладевает полная апатия. Ему кажется, что он не способен ни к какому практическому действию. Единственное, что он ощущает в себе, — делится он с Гонкуром, — лень, у которой нет имени. Ему не остается ничего, кроме творчества. Работа — его наркотик, его вредная привычка.

В июле Флобер наконец заканчивает третью версию «Искушения святого Антония». И весьма своевременно. В начале июня он пишет Тургеневу: «Святой Антоний начинает мне докучать и даже в какой-то степени беспокоить. И это не пустые слова»[277].

В чем состоит новизна третьей версии книги в сравнении с двумя предыдущими? Труд Флобера заключался в «полировке» текста с целью устранения малейшего риторического эффекта. С одной стороны, он стремился к тому, чтобы видения святого Антония носили более правдоподобный характер. На полях своей рукописи автор пишет: «Не хочу, чтобы по прошествии какого-то времени все узнали, что это — плод моего воображения, поскольку видения были ясными и четкими»[278]. Или же: «Все должно быть до предела реалистичным. Исключить то, что может напомнить театр, сцену, рампу»[279]. С другой стороны, он хочет показать, что видения «полностью смешиваются с реалиями повседневной жизни»[280]. И вот, чтобы достигнуть результата, когда самая высокая поэзия переплетается с конкретной реальностью ученого труда, Флобер удаляет из текста третьей версии все аллегорические элементы, какие встречаются в предыдущих версиях, например «персонажи» Наука или Логика.

В итоге Флоберу удается создать произведение, не похожее ни на какое другое, словно он «промыл» текст, как золотой песок, до такой степени, что исчезли все шлаки и примеси. Получился необычайно поэтичный, реалистичный, фантастический, энциклопедический текст, похожий одновременно на исторический и метафизический сон. Он пронизан юмором и воспевает жизнь во всех ее проявлениях, мир, материю во всех видимых и невидимых аспектах посредством визуального ряда, предназначенного для того, чтобы увести нас в увлекательный мир поэтической фантазии. Писатель наконец справился с поставленной задачей: он укротил этого зверя, свою книгу, которая стала проявлением настоящего безумства художника слова. Ее нельзя причислить ни к какому литературному жанру.