Флора и фауна

Но любовь к другим, когда тебя не тягают в клетку, а ты добровольно прешь в нее с зашоренными этой самой бараньей любовью глазами, другое. И не для меня. Даже в пылкой и любознательной юности меня подобная проза взаимоотношений не прельщала. Чтоб перед подружками и одноклассницами похвастаться дивным экземпляром какого-нибудь павлина или бабуина или получить желаемое, например, независимость от родичей, собственную квартиру, баксы, а не копейки на личные расходы. Это одно и много ума не требует. Когда сердце в процессе окручивания не участвует, партнер становится доступен и беззащитен, как куколка бабочки — хоть дави, хоть на крючок насаживай, хоть препарируй. Другое, когда ты вяжешь не его, а позволяешь вязать себя, включая не ум, а душу и сердце. А кому и зачем их открывать? Их беречь надо, потому что твое и только тебе нужно и важно, остальным плевать, что у тебя что-то кроме красивых глазок и дивной фигурки есть. Это я давно поняла и на грабли доверчивости, как мои ровесницы, не наступала, училась играть, а не любить, исследовала, а не давала исследовать себя. И быстро стала мастером в этой игре с огромной практикой, такой, что за десять последних лет ни одного нового типа мужчин и женщин не встретила, зато окончательно убедилась — люди — звери и живут на инстинктах, которые, как нитки марионеток, легко дергать и за это получать желаемое. Наверное, этим я и привлекла Макрухина. Надо сказать, поначалу даже он от меня поплыл, а потом, когда понял, что не он, а я, сопливая малолетка, играю им, обалдалел. Еще бы, ему было тридцать семь, мне шестнадцать, а у меня уже хватило ума прижать его к стенке и раздеть догола так, что он не сразу сообразил.

Семья, работа, свобода, сердце — все лежало в моей маленькой ладошке и работало на меня, когда и как я хотела. Постепенно она сжималась, превращаясь в кулак, и вот пальцы сомкнулись. Старый педофил значительно мне надоел своими серенадами и выложил за мое терпение половину того, что имел, и грозил расплатиться свободой, если не отдаст все. Статью за развращение несовершеннолетних никто не отменял и он бы проиграл, если б у меня было столько опыта, сколько сейчас.

Но хитрый питон ловко вильнул хвостом и вовремя ушел в джунгли от недостаточно опытной малолетки, оставив лишь кусочек своей кожи в руке. И видно из-за нее далеко не ушел — свое всегда жалко. Он остался приглядывать за мной из зарослей, потрясенный моим проворством. Охотился на меня, ожидая подходящего момента, а я о том не знала. Возможно, он еще пылал страстью, возможно, хотел отомстить, но, видно, понял, что со мной лучше дружить, чем любить, лучше сотрудничать, чем мстить. Я животное свободолюбивое, меня арканом не возьмешь, а давление приведет к тому, что я взбрыкну и умчусь в прерию, ломая заграждение. Он это понял, он изучил меня, пока я бегала от вольера к вольеру в поисках достойной стаи. Прошло три года и он дождался — я оступилась, влезла в нору чужой юрисдикции, вскрыв замок уголовного кодекса, и славно полакомилась… на три статьи сразу. Тут он и вылез из зарослей с милейшей улыбкой довольной охотой змеюки. Мы встретились с ним вновь и серьезно поговорили. Наши интересы совпали. Он помог мне, а я с тех пор помогаю ему. Эти отношения нас вполне устраивают внешне, но кто знает, не ждал ли питон еще много лет в засаде, чтоб удовлетворить еще один свой рефлекс — месть?

Может, мне испугаться?

Но как раз этого я не умею. Страх с рождения слишком сильно преследовал меня, возникая по поводу и без, и в один момент надоел. Я вдруг поняла, что благодаря ему бегу от себя и от жизни, уворачиваюсь от трудностей и живу, как мышка с норке, боясь лишний раз выглянуть на свет, пригласить в свою норку хоть того же хомячка. Страх формировал привычки, диктовал мне свои условия существования, управлял мной, словно отдельная сущность, причем более умная, тонкая в своих кознях. И я решила взбунтоваться и выгнать его, позаимствовав его коварство для собственных нужд, а не против.

Для начала четко поняла, что он мне не нужен и аргументировала — почему. С ним я была уязвима и ранима, обидчива, недоверчива, испуганна и замкнута. Я жила в полной, абсолютно счастливой семье, но все время боялась, что что-нибудь произойдет, и моя семья распадется или, того хуже, родители умрут. Я хвостиком ходила за мамой, боясь, что она исчезнет, стоит мне выпустить ее подол из рук. Я все время влезала меж матерью и отцом, шли ли мы гулять или ложились спать, только так чувствуя себя спокойной и уверенной. Слева мама, справа папа, оба живы, здоровы, рядом со мной — вот он предел счастья.

Я слишком любила их и слишком боялась потерять, чтобы этого не произошло.

Отец ушел от нас. Это было больно, это было страшно, это было обидно.