Флорентийская голова (сборник)

— Я как в школу прибежала, сразу всё рассказала «Жабе», — начала она, — та сначала слушать ничего не хотела, а потом всё-таки позвонила в милицию, но там её, похоже, послали: мол, разбирайтесь сами. Тогда я вернулась, но там уже никого не было. Побежала тебя искать, думала, ты в школу пошёл…

— Жень, что теперь будет? — перебил я.

— В каком смысле? — удивилась Женя.

— Майрон жив, я — тоже. Что дальше?

— Дальше, — произнесла Женя на вдохе, — ты можешь остаться здесь… ты же этого хотел, ведь так?

Я непонимающе посмотрел на неё. Женя обняла меня за плечи.

— Валя, ты останешься молодым навсегда, как я. Просто поцелуй меня и скажи: «Да».

— А ты? Ты будешь со мной?

Женя долго не отвечала.

— Нет, я буду там, где ты живёшь сейчас, — сказала она тихо. — Таков уговор.

— Какой уговор? С кем уговор?

Женя отвела взгляд.

— Тебе лучше не знать, с кем.

— Хорошо, пусть мне этого лучше не знать, но зачем ты меня сюда затащила, я могу спросить?

— Понимаешь, я хочу вырасти, замуж выйти, я детей хочу…

Я посмотрел Жене в глаза и заметил, что она плачет. Её руки лежали у меня на плечах, я чувствовал её тёплое дыхание, слышал аромат духов, но всё это, да и она сама, секунду назад самая желанная женщина на свете, постепенно начало становиться чужим и даже враждебным. Осознание того, во что же я на самом деле вляпался, ледяным ветром прочистило мозги и вонзило что-то острое под рёбра слева.

— То есть, всё это ради того, чтобы ты попала туда, к нам? — срывающимся от обиды голосом сказал я. — А меня, значит, сюда? Навсегда? Баш на баш?

Женя беззвучно закивала.

— Валя, я не могу тут больше, прости. И потом, с ним по-другому нельзя. Надо платить…

— С кем нельзя? Кому платить? Объясни ты по-человечески!

— Ему, Валя, ему. Ты, наверное, видел его, он в «петушке» у вас ходит и с сумкой USSR.

— Толик? — удивился я.

— Да, Толик-алкоголик. Он тут главный, мы все под ним ходим.

— Все? И вас много?

Женя горько усмехнулась.

— А ты как думаешь? И все хотят назад. В смысле, вперёд…

Неожиданно темнота вокруг начала сгущаться. В какой-то момент я начал различать разницу между, так сказать, темнотой настоящей и той, которая бывает после закрытия глаз, во сне. На нас с Женей накатывала именно такая.

— Обними меня! — закричала Женя уже из темноты. — Обними меня, прошу тебя!

— Женя, прости! — крикнул я. — Прости, я не могу!

Ответа не последовало. Темнота постепенно поглотила не только Женю, её голос и запах, но и всё вокруг. В какой-то момент мне показалось, что я и сам стал темнотой…

— Сержант Силантьев, подъём! — услышал я откуда-то сверху женский бас.

Ещё не разлепив глаза, я понял, что лежу в кровати под одеялом, а рядом стоит какая-то женщина. Неожиданно я испытал приступ паники: мне вдруг показалось, что постель, в которой я лежу, не моя, и одеяло надо мной не моё, и женщина рядом, чужая…

— Как тебя зовут? — спросил я из-под одеяла.

Оплеуха привела меня в чувство.

— Алёна, за что?

— Было бы, за что… вставай уже!

На моём левом виске, примерно на уровне верхушки уха, красовался аккуратный белый шрам, по форме напоминающий несколько приплюснутый серп. Я осторожно потрогал его рукой. На ощупь он оказался как маленький гладкий жгутик. Словно сомнамбула, я вышел из ванной, дошёл до кухни и остановился в дверях.

Алёна сидела за кухонным столом и делала сразу четыре дела: пила кофе, слушала радио, качала ногой и читала журнал. Некоторое время я молча стоял, раздумывая, с чего начать.

— Алён, у меня тут… — наконец выдавил я.

Алёна подняла на меня непонимающий взгляд. Я приложил палец к левому виску:

— Шрам…

— Знаю, знаю, знаю, — Алёна махнула рукой с журналом, — миллион раз слышала, как пэтэушники тебе кастетом вмазали. — Ладно, я пошла на взлёт. — И ускакала из кухни, на ходу снимая халат.

Я ещё какое-то время простоял столбом в дверях, потом всё-таки сел за стол и допил Алёнин кофе. В голове всё натурально стояло колом. Я никак не мог справиться со смыслом брошенной Алёной фразы: «Пэтэушники кастетом вмазали».

Появилась Алёна в бежевой макси и кремовой вязаной кофте. Покрутилась предо мной туда-сюда, отчего подол юбки разошёлся задорным веером.

— Так можно пойти?

Я кивнул. Алёна исчезла в комнате, но через минуту с озабоченным видом вернулась:

— А ты чего сидишь? Тебе на работу не пора?

Я собрал волю в кулак и пошёл в душ, а потом одеваться. И хотя у меня это из рук вон плохо получалось — не надевались брюки, не застёгивались пуговицы на рубашке, и не завязывался галстук — спустя минут десять я стоял в прихожей одетый.

— Забыла тебе сказать, — сказала Алёна, с усилием поворачивая в замке ключ, — Мишка вчера звонил. Чего хотел, не сказал, наверное, денег занять.

— Какой Мишка? — осторожно поинтересовался я.

Алёна замерла на секунду, затем повернула ко мне удивлённое лицо.

— Миронов, какой же ещё.

Вместо заключения

Ни посланий от Жени, ни саму Женю я с тех пор больше не видел.

Кси так и не позвонила. В «Буквице» мне сказали, что она уволилась; из-за двери, обшитой коричневым дерматином, меня обаяла собака, и грубый мужской голос сообщил, что нет тут никакой Ксении, и никогда не было.