Флорентийские маски

Ада никогда не рассказывала о своей семье. Марку было лишь известно, что дом, в котором она жила, принадлежал не ей, а одному из ее многочисленных неженатых дядюшек. Время от времени Марк задавал ей вопросы о родственниках, и Ада вроде бы даже отвечала, но в результате всех этих разговоров он так и не получил никаких конкретных сведений, которые позволили бы ему хоть немного сориентироваться в хитросплетениях отношений семьи Слиммернау – судя по всему, весьма многочисленной. По-видимому, Ада принадлежала не к среднему классу. По манере одеваться, говорить было понятно, что если ее предки когда-то и жили не в Лондоне, а в провинции, то это было очень давно, много поколений назад. Сама Ада стала для Марка такой же неотъемлемой частью Лондона, как тауэрские вороны или набережная Темзы, неспешно несущей свои воды через город в предрассветный час.

Марк не настаивал на подробных расспросах и с уважением относился к той дистанции, которую Ада установила между ними с самого начала. Лишь однажды, в ноябре, накануне праздника, которым отмечается раскрытие «порохового заговора» Гая Фокса, Ада сделала признание, которое не могло оставить Марка равнодушным:

– Один из моих предков был знаком с Гаем Фоксом и настоятельно советовал ему не пытаться осуществить свой безумный план. К сожалению, тот его не послушал и вскоре был повешен – ни дать ни взять Пиноккио, которому как-то раз пришлось целую ночь провисеть в петле, балансируя между жизнью и смертью.

Марк хотел было продолжить разговор на эту тему, но попытки оказались напрасными. Ада убежала в темноту и занялась разжиганием огромного костра, сложенного в виде старинного замка. При этом она то смеялась, то хмурилась, отчего ее лицо, обрамленное огненно-рыжими волосами, само становилось похожим на сполохи пламени, которые то затихают, то вновь разрывают в клочья тьму и тишину.

После знакомства с Винченцо де Луккой и его дочерью воодушевленный Федерико продолжил поиски с новыми силами. Он был уверен, что идет по верному пути и вот-вот сумеет раскрыть столь взволновавшую его загадку. Он продолжал вести положенные занятия в университете, но в его отношениях со студентами и коллегами появилась некоторая отстраненность, которую окружающие вскоре стали воспринимать как внешнее проявление глубоко скрываемой молодым преподавателем депрессии. Общавшиеся с Федерико люди замечали, что время от времени он словно выпадал из разговора, и по его отсутствующему виду было понятно, что мысленно он находится где-то далеко, за много километров или же веков от собеседника. В каком-то смысле дело обстояло именно так – Федерико хоть и не страдал депрессией в общепринятом смысле этого слова, но вполне отдавал себе отчет, что действительно стремится внутренне отдалиться от окружающей его реальной жизни. Порой отсутствующим взглядом дело не ограничивалось, и он в разговоре с кем-нибудь из знакомых мог просто замолчать, не ответив на очередной вопрос. Опять же первое время коллеги списывали это на усталость и природную рассеянность, свойственную некоторым ученым вне зависимости от их возраста. Но такие минуты отсутствующего молчания стали повторяться все чаще и чаще. В итоге Федерико своим поведением сумел убедить друзей и коллег, что его мучают какие-то серьезные внутренние переживания, не позволяющие ему целиком и полностью посвятить себя работе и просто нормальной жизни. Его будто похищала некая колдовская сила, вырывая молодого преподавателя из привычного пространства и того времени, в котором ему выпало жить. До поры до времени университетские знакомые Федерико деликатно старались не замечать странностей в его поведении, но один случай заставил всех всерьез озаботиться его психическим состоянием.