Флот решает всё (СИ)

Банджо, подумал Ледьюк. Его ни с чем не спутаешь — сплошное «тренди-бренди, тренди-бренди, та-ра-рам!..» [2] Вот втемяшится такая, с позволения сказать, мелодия — потом не отвяжешься… Банджо введено в моду англичанами, которые позаимствовали его то ли у вест-индских негров, то ли у креолов — и охотно взято на вооружение и солдатами французского Иностранного Легиона. Не слишком-то патриотично, зато удобно и практично — корпус этого довольно-таки примитивного инструмента, напоминающий выточенный из толстого дерева барабан с натянутой под четырьмя струнами кожей, не боялся сырости и терпел самое непритязательное обращение, неизбежное в тяжёлых походных условиях.

— Что это они там поют? — лениво поинтересовался капитан Ледьюк. Не то, чтобы его интересовал солдатский фольклор — просто капитану было скучно. Бессмысленный поход ради того, чтобы навести страх божий на кучку каких-то русских… и откуда они взялись здесь, в Африке?

— Довольно известная песенка, мсье капитан![3] — отозвался вахтенный мичман. — Сочинил один парижский поэт ещё при Бурбонах. А лет пять назад песенка, уже в виде комических куплетов, промелькнула в пьеске мелькнула в пьесе одного начинающего драматурга, Поля Ферье. У него там самый главный персонаж всего действа — солдат, эдакий разбитной малый, большой ходок по дамской части. Вот такие молодцы её песенку и подхватили — у них даже прозвище героя этой песенки в ходу. Среди тех, что у нас на борту, тоже есть один с тем же прозвищем — да вот, тот самый, что солирует…

Ледьюк пригляделся. «Солист», о котором говорил мичман — высокий, красивый какой-то бесшабашной красотой парень лет двадцати пяти, набрал воздуха в грудь и продолжил, не слишком-то заботясь о том, чтобы попадать в мелодию, которую бренчал на банджо сидящий возле мачты легионер:

— J ' te dirai , ma foi ,

Qui gnia plus pour toi

Rien chez nous ,

V ' l a cinq sous ,

Et d e campe !..

И легионеры хором подхватили:

— En avant ,

Fanfan la Tulipe,

Oui, mill' noms d’un' pipe,

En avant !.. [4]

— Вот-вот, этот самый Фанфан-Тюльпан и есть! — пояснил мичман.

— И всё-то вы знаете, Жиль… — Ледьюк, не рассчитывавший получить столь развёрнутого ответа на свой, в общем-то, риторический вопрос о песенке, удивлённо покачал головой.

— Так я же сам с Монмартра! — весело ответил мичман. Этот самый Поль Ферье жил с нами по соседству, и даже пытался приударить за моей матушкой. Она овдовела в семьдесят первом, когда пруссаки стреляли по Парижу — мне тогда было два года, а что до матушки — ей и сейчас редко дают больше тридцати пяти, а уж тогда…

Ледьюк покосился на собеседника — Н-да, судя по внешности сынка, матушка действительно была недурна собой.

— И как, с успехом?

Что — с успехом? — не понял мичман.

— Ну, приударил… успешно?

— А, вот вы о чём! — молодой человек широко улыбнулся. — нет, она предпочла одного рантье из Нормандии. Он, конечно, на пятнадцать лет её старше, лысый и толстый — зато имеет тридцать тысяч годового дохода, а это, согласитесь, серьёзный довод в семейной жизни!

— Мой дядя, пока был жив, любил повторять, со времён Первой империи парижанки стали до отвращения прагматичны — разумеется, это не о вашей матери, мичман. — сказал Ледьюк. А уж он-то знал в этом толк, недаром служил в кирасирах при Императоре.

Уточнять, о каком именно Императоре была речь, конечно, не требовалось.

Легионер, которого мичман назвал Фанфан-Тюльпаном выхватил банджо у музыканта и ударил по струнам.

—…J’aime l’oignon frit a l’huile,

J’aime l’oignon car il est bon.

J’aime l’oignon frit a l’huile,

J’aime l’oignon, j’aime l’oignon… - запел он, и дюжина охрипших от рома глоток отозвалась разом:

—…J’aime l’oignon frit a l’huile,

J’aime l’oignon, j’aime l’oignon !.. [5]