Флоузы

– Сами посмотрите! – прокричала она и бросилась к себе в комнату. Мэгрю и Балстрод начали осторожно подниматься вверх по лестнице.

– Если эта женщина действительно лишилась рассудка, – проговорил Балстрод, – то все происшедшее тем более достойно сожаления. Потеряв рассудок, она, по завещанию, тем самым утрачивает и всяческое право на наследование имения. А значит, не было необходимости в получении заявления под присягой от этого отвратительного иностранца.

– Не говоря уже о том, что эта скотина еще и умерла, – добавил Мэгрю.

– Полагаю, нам надо зайти и поздороваться с Эдвином.

Они повернули к спальне старого Флоуза. Додд снизу, от лестницы, пытался отговорить их от этого.

– Он никого не принимает! – кричал Додд, но до них не дошел истинный смысл этой фразы. Когда наверху появился Локхарт, незаметно прокравшийся по задней лестнице, чтобы избежать удара в пах от ненормальной тещи, лестничная площадка была уже пуста, а в спальне старика доктор Мэгрю, достав стетоскоп, прикладывал его к груди мистера Флоуза. Это непродуманное движение врача вызвало бурю поразительной двигательной активности его пациента. То ли старику что-то не понравилось в манерах самого доктора, то ли Балстрод случайно зацепил кнопки дистанционного управления, но только механизм, приводивший в движение покойника, внезапно заработал. Старик дико замахал руками, его глаза бешено завращались, рот начал открываться и захлопываться, а ноги конвульсивно задергались. Не было только звука – вначале одного лишь звука, а потом еще и простыни, которую дергающиеся ноги моментально сбросили с постели, и опутывавшие под ней покойника электрические провода предстали на всеобщее обозрение. Таглиони вывел провода из тела в том месте, где это было удобнее всего сделать, и потому вся картина чем-то напоминала жуткую уретру, извергающую электронную мочу. Как и утверждал в свое время Таглиони, никому, кто увидел бы старика со стороны или даже попытался бы осмотреть его, не пришло бы в голову заглядывать в это место. Безусловно, ни у Мэгрю, ни у Балстрода тоже не могло и мысли возникнуть, чтобы сюда заглянуть; но сейчас, когда переплетение проводов обнажилось само, они взгляда не могли оторвать от этого места.

– Распределительная коробка, заземление и антенна, – пояснил вошедший в комнату Локхарт– – Усилитель смонтирован под кроватью, и мне остается только регулировать громкость…

– Не надо, Бога ради, не надо нам больше ничего показывать, – взмолился Балстрод, который был в любом случае неспособен отличить одно приспособление от другого. Движения старого Флоуза внушали ему ужас.

– У меня здесь по десять ватт на канале, – продолжал Локхарт, но Мэгрю перебил его.

– Я, как медик, никогда не приветствовал эвфаназию, – задохнулся он,

– но чтобы пытаться продлить жизнь человека сверх всяких разумных и гуманных пределов… О Боже!

Не обращая внимания на мольбы Балстрода, Локхарт повернул регулятор громкости, и старик, продолжая махать руками и дергаться, подал голос.

– Всегда так с нами было, – рявкнул он (впрочем, доктор Мэгрю был уверен в ошибочности этого утверждения, ибо отлично знал, что со старым Флоузом так было вовсе не всегда). – Кровь Флоузов бежит по нашим жилам, неся в себе заразу грехов всех предков наших. Грехи и ханжество в нас столь переплелись, что многим Флоузам пришлось изведать путь мучеников, потакая желаниям и слабостям своим, и зову праотцов. Будь все иначе, не обладала бы наследственность такой неодолимой силой. Но ее предначертанья познал я сам

– и слишком хорошо, – чтоб ныне сомневаться в глубинной мощи тех страстей закоренелых, что властно…

Властным и неодолимым желанием Балстрода и доктора Мэгрю было, несомненно, поскорее выбраться из этой комнаты ко всем чертям и как можно дальше унести ноги от этого места. Но их удерживал какой-то магнетизм в голосе старика (на звучавшей кассете значилось: «Флоуз, Эдвин Тиндейл; самооценка»), а также и то, что между ними и дверью из комнаты неодолимой стеной стояли Локхарт и Додд.