Флудий & Кузьмич

Одним словом я с горечью осознал, что этот казус не мог не подорвать мои шансы на взаимность в её критической женской оценке. И посему надо мной, как топор над плахой, неотвратимо завис извечный русский вопрос: «что делать?» для того что бы хотя бы восстановить свой упавший статус в исходное состояние в глазах Наденьки, а заодно и её семьи. Но ответа, на тот момент, увы, я не находил, отчего уныние, как ненасытный червь переспелый плод, грызло меня изнутри. Впрочем, человек предполагает, а судьба располагает, и слава Великой Бесконечности, что во Вселенной именно так и происходит! Но, не отвлекаясь на рассуждения общего характера, продолжим…

Очнулся я от того, что по щеке назойливо и бесцеремонно, что-то ползало и еле слышно хихикало. «Муха наверное…вот зараза» – сокрушался я, не в силах смахнуть её рукой ибо после неудачной имитации подвига Стаханова в кузнеце мышцы мои и без того весьма рыхлые вдруг налились неподъёмной свинцовой тяжестью и всякая попытка пошевелить перегруженными накануне членами плоти отзывалась нудной и глухой болью. «Стоп. А ведь мухи не смеются…они же не люди…» – продолжал оживать мой мозг, воскресший из небытия и, к слову сказать, третью ночь к ряду не генерировавший абсолютно никаких сновидений. «А почему собственно мухи не могут смеяться? Кто это доказал?» – отчего-то усомнился я и пошевелив усами надеялся прогнать насекомое.

Но не тут-то было: муха лишь вновь хихикнула, даже не соизволив перебазироваться куда-либо прочь. Я начинал медленно и верно раздражаться неописуемой наглости этой летающей бестии, которая, пардон, шляется с утра до ночи по помойкам и отхожим местам, а затем едва ли не в рот норовит залететь. Мой нервная система в ответ на брошенный вызов со стороны фауны, напряглась, и я в отчаянии, наконец, резко раскрыл слипнувшиеся за ночь веки. Но мухи ещё не полностью сфокусировавшиеся зрачки мои не обнаружили, как собственно и лицевые нервы не ощущали щекотливое топтание её грязных лапок на коже. «Свинтила чертовка…как, блин, успела?» – даже обиделся я, так и не увидев своего вредного «будильника», в тайной надежде раздавить её за вопиющее хамство, не смотря на все свои гуманистические убеждения. Но, вдруг, за головой я опять услышал, как неуловимая муха прыснул едва сдерживаемым смехом.

– М…машенька? – искренне удивился я, обернувшись.

– Дядя Федя, а ты на этой верёвочке яблочко вешал? – как ни в чём не бывало, спросила она и показала белую нитку, которой это небесное создание, по-видимому, и водило по моему лицу, и которую я нечаянно принял за назойливую и не воспитанную муху.

– Наверное, – невнятно буркнул я себе под нос, растерявшись неожиданному детскому вопросу.

Машенька, радостно вскочила со стоявшей у изголовья кровати табуретки и, размахивая над головой нитью, как игрушечной сабелькой, выскочила из горницы, крича на весь дом: «Мама, Мама, дядя Федя – фокусник, проснулся…!»

Я же, окончательно прозрев, одолевая боль в мышцах и ощущая уже ставшую привычной похмельную сухость во рту потерянно сел на край постели. И, о реанимационное чудо! – передо мной, как и вчерашним ранним утром, на маленьком столике стояли гранёная стопочка харловки и литровая банка волшебного рассола. «А емкость сосудов Кузьмич – дай Бог ему здоровья – день ото дня уменьшает», – заметил я себе, между прочим, – «интересно: я действительно привыкаю к местным традициям или уже безнадёжно втянулся?» и жадно опрокинул в себя поочерёдно вышеупомянутые жидкости. И живительная влага прервала мои нестройные попытки системного анализа происходящего, вдохнув в поникшую плоть столь и нестройный разум необходимые им импульс жизни, отчего я, покрывшись испариной пота, облегчённо вдохнув свежего воздуха надежды. Но, не успел я, в полной мере, насладится нарастающей упругостью тела, как в дверь постучали.

– Да…да… входите, – тем не менее, ловко предал я голосу утраченную ночью строгость и деловитость в соответствии с выбранным для легенды статусом главного инженера-конструктора секретного предприятия.

– Проснулись уже, а я вам рубашку с брюками принесла, – держите, – ангельским голосом сказала появившаяся как свежий весенний ветерок в дверном проёме Наденька.

От неожиданности я едва не поперхнулся воздухом и начал, как всегда, от стыда и тайной любви багроветь. Ну, представьте себе, Командор, всю неловкость моего положения: перед молодой, красивой женщиной в огромных, равнобедренных, семейных трусах и ещё более нелепой выцветшей майке, на взъерошенной кровати сидел плохо бритый, едва похмелившийся, фактически незнакомый ей мужчина, с трудом соображающий о чём идёт речь, а посему не смеющий посмотреть в её чистые, как после прошедшей грозы небо, глаза.

– Да не волнуйтесь вы так – малиновое варенье почти отстиралось – еле видно, – продолжала она, – вот посмотрите…

– Спасибо вам Наденька, – наконец, дрогнувшим голосом, вымолвил я, бестолково вглядываясь в чисто отстиранную и отутюженную одежду, так и не смея поднять головы.