Фокус

И вот тогда меня укрыло окончательно, потому что в голове появилась пугающая мысль: я ведь могу ее потерять. Вот так, не потому что она уйдет и не потому что будет и дальше жить где-то там, просто очень далеко от меня, а потому что она просто… может исчезнуть. Перестать улыбаться, навсегда. Перестать говорить глупости, вечно за все извиняться, шмыгать носом, пытаясь не заплакать. Она просто раствориться, как Снегурочка, и я ничего, совсем ничего не могу сделать, чтобы переключить это страшное кино.

И вот тогда я понял, почему рождаются грустные стихи или пишется тяжелая музыка, как создаются тяжелые драматические произведения. Потому что я должен был поговорить с мой маленькой, пока она лежала под капельницами и боролась с дурацкой детской болячкой, как будто Оловянный солдатик с Годзиллой.

Когда-то она написала сказку о маленьком храбром Совенке, который преодолел свой страх, и эта сказка в итоге научила мою маленькую дочку быть смелой. Я ни хрена не писатель и то, что царапал дрожащей рукой в блокнот, наверняка было самым большим надругательством над литературой. Но я писал историю для своей выдумщицы. Чтобы она, блуждая в температурном бреду, услышала мой голос.

В моей сказке было Одинокое Чудовище, которое жило в своей разрушенном старом замке, ненавидело красоту, презирало нежности и по ночам громко и зло выло на луну, защищая свою территорию от назойливых фей. Чудовищу было классно и хорошо, потому что его сердце давно огрубело ко всем человеческим чувствам. Пока однажды на пороге страшного разрушенного замка не появилась маленькая солнечная фея: громкая назойливая плакса, порой раздражающая до ломоты чудовищных зубов. Чудовище рычало, огрызалось, но ничего не могло сделать, потому что малышка настойчиво заполняла его замок волшебной пыльцой и перезвоном ветра между тонкими крылышками. Оно ее гнало, но она все время возвращалась и почему-то всегда извинялась первой: «Прости, прости, прости…» Пока однажды в замок не ворвался Смертельный ветер, и маленькая фея просто замолчала.

Я лежу рядом со своей Йори на больничной койке, и у меня сводит горло.

— И вот тогда Чудовище по-настоящему испугалось, Йори. Потому что в тишине было страшно тихо. И не было маленькой феи, которая извиняется, плачет и делает глупости. — У меня ком в глотке, и, блядь, в глазах щемит, пока я перебираю пальцами любимые кудряшки. — Потому что Чудовище не хочет быть одно в страшном черном замке. Оно там подохнет от тоски, маленькая фея. Просто ляжет — и перестанет дышать. Не уходи, пожалуйста… Не бросай свое Чудовище. Я ведь без тебя правда… не знаю, как…

Мне хочется, чтобы для нас все было как в сказке или в мультфильмах о принцессах, которые любит смотреть Сова. Чтобы после моего признания Йори пришла в себя, открыла глаза, как спящая красавица после поцелуя своего принца, но она так накачана всякими лекарствами, что вряд ли смогла бы проснуться даже от выстрела из царь-пушки прямо над ухом. Но я все равно верю, как дурак. Смотрю на нее, не моргая, боясь пропустить момент пробуждения.

И все же, сегодня для меня никакого чуда. Она просто спит. И мне остается верить, что где-то там, в стране своих снов, она все же услышала хотя бы самые важные слова. Потому что мне без нее правда уже никак. Я частенько говорил женщинам, что люблю их, особенно до того, как стал отцом. Просто не понимал смысл и важность простой фразы, использовал ее в качестве необходимой приправы к любым отношениям. И, чего уж, просто мухлевал прекрасно зная, что волшебными словами можно уложить в постель практически любую женщину, особенно безголовую, а в те времена я и преимущественно только с такими и связывался, потому что искал не что-то постоянное, а просто способ скрасить досуг. А почему-то со мной всегда так случалось, что были либо красивые, но безмозглые, либо не красивые и скучные, но с неплохим наполнителем черепной коробки. И очень может быть, что если бы мы с Йори встретились в тот период, я бы прошел мимо, даже не зацепив ее взглядом, потому в ней нет ничего особенно, она даже глазки строить не умеет и в основном зажимается, словно маленькая. Но именно ее мне не хочется пачкать признанием, которое я давно и невольно сам для себя обесценил.

Для нее у меня есть то, что я никогда не говорил ни одной женщине и до недавнего времени не испытывал потребности сказать.

Мне без нее больше, чем плохо, больше, чем грустно и больно.

Мне без нее пусто.

Без нее никак.

Я засыпаю с этими мыслями и просыпаюсь только когда чувствую слабое прикосновение к моей ладони. Быстро потираю кулаками глаза, чтобы убедиться, что все это мне не снится: слабая улыбка на обескровленных губах, темные круги вокруг зеленых глаз, которые смотрят прямо на меня. У нее так впали щеки, что я с перепугу как-то тупо шучу:

— Доброе утро, Кощея Бессмертная. Зима заканчивается, а ты надумала в спячку впасть?

Она явно хочет что-то сказать, но сдается и просто моргает.

— Ты не хочешь уже выздоравливать, а? У нас вроде как планы были на ближайшее время, забыла?