Фомка-разбойник

Чаёк! Едем на край света, на океан, к дикарям, – мало ли что может с нами случиться, может, Ленинград в последний раз видим, а он – чаёк!

Влезаю наверх. Постели стелим на средних полках. На верхних – для багажа – располагаемся пить чай.

Публика в вагоне все простая, непритязательная. Только под нами на нижней полке все вертится, устраивается лысенький гражданин с саквояжиком, с портпледом, с письменным прибором.

– Чистоплюйчик, – определяет Валентин.

Все ему, чистенькому, нехорошо, все шипит, всем замечания делает: и почему мусор в окно выбросили, а за дверями ящик имеется специальный, и зачем детей столько в вагоне, и двери закройте, за вами швейцары не приставлены!

И все к нам за сочувствием тянется, голову просовывает.

Пришлось случайно уронить ему на лысину небольшую буханку хлеба. Больше не лез.

* * *

Званка.

Проводник прошел:

– Закройте окна.

Нашего Ленинграда электромамка – Волховстрой.

В первый раз его увидел. Хорош. И величав, и легок, и строг. Река, запруженная плотиной, широка и гладка, – так и тянет бежать на коньках по льду.

Теперь – спать. Ночью ведь не до того было: укладывались.

Самое ценное – ружья – под себя. Остальные вещи – авось ничего: не так важно.

* * *

Просыпаюсь.

На часах – два.

Солнца нет, темноты нет, – ночи нет. Поезд летит, тасует версты, тасует часы. Едем ведь прямо навстречу времени: прямо на восток.

Впрочем, у нас свое, условное, железнодорожное время.

Поезд – минутная стрелка. Станции – цифры на циферблате.

Из Вологды посылаем телеграммы в Вятку, в Свердловск: едем, ждите.

И опять засыпаем.

* * *

Город Буй.

Неподвижно стоят длинные товарные составы. На крышах красных теплушек хозяйственно расселись черные галки. Чумазые, с белыми глазами, они смахивают на кочегаров.

Валентин – неумытый, заспанный – хватает карандаши – и к окну.

Поезд трогается.

Валентин на ходу делает быстрые наброски карандашом. Это у нас называется: фотомомент.

Я заношу в дневник разные несущественные мелочи.

Вагон – коммунальная квартира на колесах. Пассажиры ругаются в очередях к уборным, перезнакомились все, чаи гоняют. Только мы с Валентином не слезаем со своих полок. Нам ничего не надо. Мы мечтаем.

Шутка ли: решили забраться за Полярный круг, туда, где Земля кончается, начинается ее омывающий океан, начинается холод межпланетных пространств.

И этот Конец Земли представляется нам как в детстве: мы свесили головы с края земного шара, всматриваемся вниз, а там ничего.

Страшно. И манит.

За окнами мелькают знакомые места: не раз ездили по Северной дороге. Свой, ближний, домашний Север: не грозный, давно освоенный человеком, совсем ручной.

За крутоярым Галичем дождичек начинается – сенокосный, ласковый. Всё краше кругом места. Мелькнул в лесу дикий голубь – вяхирь. Над полями рыженькие соколики-пустельги висят, трепещут, нисколько не боятся дождя. С луга брызнул выводок серых куропаток, пронесся шагов с сотню и упал в траву, – как горсть горошин рассыпали. И опять солнце – солнышко-колоколнышко. Места дичные начались. Не то, что у нас под Ленинградом: вороны да грачи, и даже носа не повернут к поезду – привыкли.

– Я бы тут пострелял, – говорю Валентину и выдумываю блестящие выстрелы по воображаемой дичи.

Вот поди ж ты: врет как настоящий охотник, а сам еще и десятка выстрелов из дробовика не сделал.

* * *

Ночь. Небо в тучах. Дождь.

Станция Свеча, а темно.

Неясные люди с узелками поднимаются на подножки вагонов, нерешительно спрашивают:

– Яиц нада? Табаку нит? Папирос нит?

За осминку махорки – десяток яиц.

Табаком пассажиры не богаты.

* * *

Поезд – минутная стрелка. Станции – цифры на циферблате.

* * *

Котельнич.

В вагон вваливается бородатый дядя в лаптях, за плечами – целый дом в мешке. Лезет на верхнюю полку.

Через минуту сверху начинают сыпаться разные вещи: деревянная ложка, кусок ржаного хлеба, лукошко.

Внизу поднимается всклоченная голова, шипит грозно:

– Деревеншшина. Тебе дома на печке сидеть, не на машине ездить. Стащу вот за ноги и выкину в окошко.

Дядя наверху кротко сопит – и роняет на всклоченную голову лапоть.

– Ат, чертова борода! Враз видать, что с Котельнича. «В Котельниче три мельничи: ветрянича, водянича, паровича».

– Ан и врешь! – неожиданно загудело сверху. – В Котельниче четыре мельничи: ветрянича, водянича, паровича и электрича – и все вертятча!

– Ишь ты? – удивилась всклоченная голова. – Электрича, говоришь?

И перестала ругаться.

* * *

В три часа – ночи, утра ли? – Вятка.

Врывается в вагон наш друг – художник. Штаны – воздушный шар, глаза как у сыча.

Бурные объятья.

Хватает наши вещи, выкидывает из вагона. Попробуй с ним поспорь!

Через весь город на сонном извозчике – трюх-трюх-трюх-трюх. Смешно после поезда.

В Вятке спешить некуда.

Светло, но спит город. Деревянные домишки прикрылись тополями. Собаки дремлют. Покой.

В одном только доме – большое кирпичное здание с широкими окнами – огни, стук, работа.

– Фабрика?

– Не. Мастерская учебных пособий.

А дальше – дряхлая деревянная старушка стоит в тенистом саду – театр.

Возница жалуется:

– Сколько раз принимался – никак сгореть не может. Обещают каменный.