Фомка-разбойник

Туман окутал всю вселенную. Ни земли, ни солнца, ни города. Тепло и сыро, как в выеденном огурце. Простуженными голосами поют петухи.

Через полчаса туман отрывается от земли, начинает подниматься, открывает деревянные домишки до окон. Но раздумывает, останавливается, сонно повисает в воздухе.

Никого на улицах. Все закрыто. Все спят.

Прошли по улице сапоги, за ними – низкая волосатенькая лайка.

Туман нехотя приподнялся еще, скрипнула калитка. Выглянуло заспанное лицо зырянки.

– Молока не продадите?

– Молоко? Наши коровы еще спят.

Город нехотя вылезает из-под теплого, сырого своего одеяла.

На каланче бьет восемь. По солнечному времени. А во всем Союзе часы переставлены на час вперед. Обдорск живет позади.

Повсюду бродят волосатые лайки.

Появляются медлительные прохожие. Выходят из ворот коровы. Останавливаются. Протяжно мычат в туман.

В тумане проявляется срезанный конус вышки метеорологической станции, ведро дождемера, будочки самописцев. В другой стороне – радиомачты. В противоположном от реки конце города – деревянные корпуса больницы. За ними короткие улички выходят прямо в тундру.

Мы направляемся к реке: надо устраиваться на какое-нибудь судно до Пуйко. Там, говорили в Свердловске, увидим самоедов.

Под обрывом – целая флотилия рыбацких судов. Между парусных рыбниц одна побольше, моторная, нос обит цинком.

– Ого! – говорит Валентин. – Подходяще. Гляди-ка, какое название.

На носу под фальшбортом черными буквами: «Зверобой». Проходят рыбаки с веслами на плечах.

– Не знаете, куда идет эта рыбница моторная – «Зверобой»?

– В океан курс держит за зверем. За дельфином, за моржом, че ли.

– В Пуйко остановится?

– А как же.

– Летим! – говорит Валентин.

Внизу, под обрывом, на узкой полоске песка пристанские склады на высоких бревенчатых лапах. Узкий деревянный помост, на нем сторожа в вывороченных мехом наружу шубах, с громоздкими ружьями. К стене прибита доска с надписью от руки:

«БОЙСЯ! ЛЕДОРЕЗА! БОЙСЯ!»

По дощечке взбираемся на борт ближайшей рыбницы и с борта на борт, с борта на борт перебираемся на «Зверобой».

Молодые ребята – матросы – глядят вопросительно.

– Хотим с вами до Пуйко. Капитана можно видеть?

– Командира? На правом борту первая каюта.

Их всего-то – кают – две на правом борту суденышка.

Пожилой командир поднимает голову от морской карты.

У командира глаза под крышей крылечка: до половины закрыты складкой свисающей кожи, а внизу морщинки. Но оттуда, из глубины, – как острые два клюва.

Мы показываем свои документы, просим взять на борт.

– Ну, что же, приходите, – просто говорит командир. – Часов в двенадцать отправимся. Только отдельных кают у нас нет, не взыщите!

Мы готовы ночевать и на палубе.

* * *

Слетать за вещами в пастеровскую школу долго ли нам? Но когда пришли, узнали, что отъезд отложен: командир пошел в город добывать новые котлы для варки пищи. Сообщил нам об этом молодой радист. Он не смотрел в глаза, когда рассказывал: сразу почувствовалось, что неладное что-то произошло на судне, пока мы ходили.

Моряки рады новым людям на борту.

Мы быстро перезнакомились с командой. Судно оказалось экспедиции Рыбтреста. Отстало от двух других судов экспедиции: мотор испортился. Те ждут в Пуйко.

Экспедиция направляется в обход Ямала с зимовкой на берегу Карского моря. Это та самая экспедиция, о которой мы слышали в Свердловске. Цель – обследование рыбных и зверовых богатств Обской губы и Карского побережья Ямала. Научные работники сейчас уже работают в Пуйко. С особенной гордостью сообщили нам, что на борту есть женщина, ученый-зверовед.

– Землячка ваша – из Ленинграда. Боевая. Триста пятьдесят получает.

Спешить было некуда. Мы с Валентином пошли в город просить Интегралсоюз отпустить нам продуктов на дорогу. Охотно и быстро снабдило нас всем необходимым «Потребительское общество приполярного круга».

На обратном пути мы встретили кока со «Зверобоя» и с ним матроса по фамилии Пузатых. Друзья остановили нас и слезно принялись жаловаться.

Кок – разваренный дядя с унылым и красным носом – горько плакался, что нет у него научности и он вынужден был наняться на такое паршивое судно, как «Зверобой», где даже готовить приходится под открытым небом. Он уже простыл, у товарища Пузатых тоже голова болит и кружение. Оба идут в больницу получить порошки – как его, пирамидон, что ли? – и попросить бумажку, чтобы отпустили их отсюда назад в Тобольск. А на таком судне да с зимовкой ехать – это же верная смерть. Да вот товарищ Пузатых сам скажет.

И начал товарищ Пузатых – мужчина в годах и гладкий, как облупленное яичко. Начал и остановиться не мог, пока не выболтал всю свою жизнь и все свои обиды.