Фомка-разбойник

Андриан каюром – кучером. Я сижу позади него и совершенно спокоен: с таким каюром – как дома на печке. Собаки слушаются его замечательно, особенно Тулупах. Андриан не то что не ударит, никогда даже не прикрикнет на него.

Едем. Я держусь за нарту, поглядываю по сторонам. Андриан посвистывает собакам, командует.

– Ака! – скажет тихо, и Тулупах поворачивает вправо, и вся упряжка за ним.

– Хуге! – Тулупах идет налево.

– Прямо! – Тулупах прямо.

Впереди поднимается тундра, надо разогнать нарту. Андриан тихонько, таинственно шепчет:

– Ванька… Пшечь, пшечь! – Песец, значит.

Псы ушки поставят и – ух! – рванут, залают, понесут со всех ног.

А песца никакого и нет впереди.

Песец – ванька по-нашему – от собаки без оглядки бежит. Собаки, конечно, за ним. Вот каюр и обманывает псов, чтобы дружней взялись.

Ехали так, ехали – и заехали в скалы. Андриан слез: пошел поглядеть пасущееся стадо наших полудиких оленей.

Сначала все шло хорошо: я посвистывал, командовал, собаки слушались. Но, на мою беду, попался нам ванька. Сидит в стороне на высокой скале и глядит на нас спокойно.

Только я это подумал – ванька как тявкнет! Собаки увидали его и понеслись прямо на скалу.

Кричу им, ору – куда там! Никакого внимания.

Ну, думаю, сами всмятку, и от меня ничего не останется.

Сам уж только за нарту держусь крепче. И голос перехватило.

Ванька, видно, бывалый: и не думает бежать, сидит себе, тявкает, собак дразнит. Отлично знает, хитряга, что им не взлететь к нему по воздуху.

Ух, несемся! Вижу, средство спастись одно: надо валиться с нарт. Все-таки меньше расшибешься.

И как раз тут Тулупах стал заворачивать. Упряжные псы в свою было сторону – к песцу. Тулупах на них как рявкнет! Забыли и ваньку. Здорово его боятся и слушаются.

Благополучно обогнули скалу, и Тулупах сам, без команды, опять взял прежнее направление: дорогу знает не хуже каюра.

Андриана дожидались, где уговорились.

Скоро и до юрташки добрались.

Андриан крикнул по-морскому:

– Майна!

Собаки встали.

– Вира.

Тулупах подошел к нарте, остальные псы за ним, образовали полукруг и легли.

Мы слезли с нарт.

Юрташки промышленников стоят теперь занесенные снегом, пустые до осени.

Кончив промысел, каждый промышленник обязан привести в порядок свое жилище: печурку смазать жиром, чтобы не ржавело железо, трубу снять и спрятать, отверстие в крыше заложить дощечкой.

Вся посуда моется и тоже смазывается жиром от сырости. Алеуты-промышленники – народ аккуратный. Я объехал все девятнадцать юрташек и везде нашел образцовый порядок. В одной только юр-ташке полный разгром; разбросана вся посуда, жир с нее слизан, от свечек остались только крохи. Бесстыдники воры съели свечи.

Это все ваньки. И как только они сумели пробраться в юрташку?

Еще в каждом ухоже я проверял ванек: как живут, не надо ли им какой помощи.

Смешно смотреть, во что превратились пушистые наши лисички, красавцы наши голубые.

Линяют: шерсть подтерлась, побурела, пожелтела, свалялась вся в комья. Грязные ходят. Стыд и срам.

Парочками ходят сейчас: самец и самка. Каждая пара выбирает себе участок, где будет выводить детенышей.

Лучшие участки берутся с бою. Дерутся не только самцы с самцами, а и самки с самками – только шерсть летит.

Уже начали норы устраивать. Кто старую подновляет, кто новую роет.

Ничего живут ваньки, в порядке.

Погода как раз простояла тихая, снежных вьюг не было. Весь остров мы с Андрианом объехали в шесть дней.

* * *

Сегодня утром вышел на берег. Что такое? Вся лайда[41] завалена дохлой рыбой. И странные рыбины: круглые и надутые, как футбольный мяч, на груди присоска, как резиновое блюдечко: присасывается к плоским камням.

Зовут рыбу эту здесь – мяконькая. Сейчас она стадами приходит к нашим берегам метать икру. Вымечет, обессилеет, и ее выхлестывает буруном на песок. Другая рыба как-нибудь справилась бы, ушла бы назад в море, а эта нет: наглотается воздуху – ее и вспучит. Выпустить воздух она не может – и дохнет.

Иду по лайде, дивлюсь невиданной рыбе. В некоторых местах как возами ее навалено. И тут ваньки. Со всего острова собрались пировать.

А бурун ходит здоровый.

Вдруг мелькнуло что-то темное. Я успел заметить: голова. Здоровенная, круглая, как бочонок, звериная башка.

Она исчезла, мелькнула широкая серобурая спина, ушла под воду, опять показалась. Похоже было, что там ныряет здоровый бычина.

Я живо скинул с плеча ружье. Тут я никогда не расстаюсь со своей сильной американской винтовкой саведж.

Я принялся корчиться и приседать; мычать и реветь, как бык. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, наверно, подумал бы, что я с ума сошел.

Зверь вынырнул близко от берега и сразу заметил меня. Он выставил из воды только голову и уставился на меня круглыми подслеповатыми глазами. Наверное, он услышал мое мычанье и принял меня за своего родственника.

Зевать нельзя было: в один миг он мог скрыться и вынырнуть очень далеко.

Я быстро прицелился ему позади глаза и выстрелил.

Чудовище исчезло мгновенно. Вода взбурлила над ним и порозовела.

Попал!