Фомка-разбойник

Я думал: «…Мчаться по воздуху, чтобы дух захватило! Чтобы небо крутилось и земля убегала назад. Чтобы все неподвижное ожило, леса сорвались и горы сдвинулись с мест. Какое высокое наслаждение – летать! И видеть с высоты как на ладошке все, что бегает, ползает, копошится на земле… Все сразу видеть…»

Торжественное настроение охватило меня. И я, обращаясь к своему спутнику – к человеку, который сейчас разделит со мной радость первого полета над родной землей, – проникновенным голосом сказал:

– Профессор, дорогой Виктор Степанович, о чем вы думаете в эти минуты?

Профессор мотнул бородкой, поднял на меня задумчивые глаза.

– Я думаю, – сказал он медленно, – о песьей масти.

– Как? – переспросил я, ничего не поняв от неожиданности.

– О собачьей масти, – повторил Виктор Степанович. – Здесь, в Челябинской области, великолепная охота на уток и гусей. Вот я и думаю: какая собачья масть лучше всего подойдет для этой охоты? Вы как считаете? А?

– Зеленая! – буркнул я сердито. Вся торжественность минуты мигом испарилась от такого вопроса.

Профессор даже не улыбнулся.

– Зеленая, конечно, была бы идеальной, – согласился он все так же задумчиво. – «Защитный» цвет – под траву, камыши. Вот и горе, что до сих пор не вывели зеленых собак.

– Так возьмите да выкрасьте, – злился я.

– Постойте, вы серьезно мне скажите. Я думаю, бурая или кофейная. Под цвет земли. А? Как вы полагаете?

Я вздохнул: раз уж профессор всерьез задался каким-нибудь вопросом, ни о чем другом с ним не поговоришь.

– Кофейной масти мой Джим, – уныло ответил я. – А теперь я завел себе Боя в пегой рубашке: большие черные заплаты на белом да еще желтые пятна на морде и лапах. И могу вас заверить. Кофейного Джима утка издали замечает, а пегого Боя – нет.

– Ну, ну, ну! – замахал рукой профессор. – Простите, но ведь это же абсурд! Белые пятна на черном! На фоне зеленой, желтой травы и листвы, на бурой земле – всюду белый цвет самый броский. Не станете же вы на утиные засидки надевать белый балахон?

– Это другое дело.

– Нет, позвольте: почему же другое? Речь идет о наиболее незаметной окраске. Посмотрите, птицы: гуси – серые, утки – серые.

– А нырок-гоголь? Он черный с белым. А сорока-белобока?

– Что ж, исключения только подтверждают правило. Давайте рассуждать логически. Мое положение: чтобы собака не была издали заметна птице, надо, чтобы ее масть подходила под цвет окружающей обстановки. Белый и черный цвет всего заметней на фоне зелени и земли. Теперь ваши доказательства. Ну-с?

Я был приперт к стене. На основании опыта я был уверен в своей правоте, но доказательств у меня не было никаких. Почему, правда, птицы издали не замечают моего Боя?

И я очень обрадовался, что как раз тут шофер остановил машину и объявил: «Приехали!»

«Ну, теперь будет не до спора, – облегченно подумал я, – забудется».

Мы вышли из автомобиля.

Среди грязноватого от осенних дождей поля – маяк: простой деревянный барак с флагом. Невдалеке от него стоят три маленьких самолета в чехлах.

Летчик встретил нас у крыльца барака. Он еще совсем молодой, высокий, красивый. И с такими спокойно-внимательными глазами, что – скинь он форму, – я, наверно, бы принял его за врача.

– Полуянов, – отрекомендовался он, по очереди подавая нам свою громадную руку. – В первый раз летите?

И он объяснил нам правила поведения воздушных пассажиров.

Механик с рабочим возились около среднего самолета, сняли с него чехол, проверили работу мотора.

Я подошел к аппарату.

Небольшая деревянная рыбина с крыльями непрочностью своей напомнила мне змея, что клеили мы в детстве из лучины, перетягивали тонкими веревочками. Казалось, сядешь в эту легкую построечку, – она затрещит по всем швам.

На теле деревянной рыбины чернели крупные буквы:

СССР А-534.

И ближе к хвосту, помельче:

Вес конструкции 687–703 кг.

Вес в полете – 1034 кг.

«Вот именно – конструкция, – думал я, глядя на непрочную построечку воздушной машины. – На «конструкции» и полетим».

Это был маленький двухместный открытый биплан со стосильным мотором. В теле «рыбины» между местами пилота и задним прилажено еще одно сиденье – для второго пассажира.

Подошел Полуянов с Виктором Степановичем – оба в шлемах и очках. Летчик дал мне ваты, предложил заложить в уши. Надел на меня автомобильные очки и шлем.

Вслед за Виктором Степановичем я взошел по крылу и, перекинув ноги через борт, опустился на мягкое сиденье. Механик застегнул у меня на животе широкий пояс – привязал к сиденью.

Над бортом теперь осталась только моя голова да плечи. Перед носом торчал круглый затылок Виктора Степановича в шлеме. На переднем сиденье усаживался Полуянов. Он повернул к нам свое большое улыбающееся лицо, и я услыхал сквозь шлем и вату:

– Тут у меня зеркальце, я буду вас видеть. Если вам станет нехорошо…

Он спустился на свое сиденье. Механик, стоя сбоку, взялся рукой за неподвижный пропеллер.

– Внимание!

– Есть внимание! – неторопливо отозвался голос летчика.

– Контакт!

– Есть контакт!

И механик крутнул пропеллер; мотор загудел. Сердце екнуло… Вот он, торжественный момент: сейчас самолет оторвется от земного шара – и я помчусь по воздуху.