Фон-Визин

С.-Петербург, 10 августа, 1764.

«Полученное от 4 августа письмецо служило мне к великому неудовольствию и огорчению. С чего ни вздумали обвинять меня политикою, которую я ненавижу? С чего уверяете меня о своей искренности, подозревая меня в моей? Боже мой! Вот то, чего бы я никогда не думал! Я очень рад принимать от вас наставления, зная, что они идут от такого человека, которого я люблю больше себя. Не думай, чтоб это только перо писало: истинно, сердце водит пером моим; да мне кажется, что и посланные к тебе письма мои довольно это доказали. Я не лгу, что здесь знакомства еще не сделал. С кадетским корпусом не очень обхожусь за тем, что там большая часть солдаты; а с академией за тем, что там большая часть педанты; однако с последними я почти и никак незнаком; вот что меня оправдает». Да сверх того, слово знакомство, может быть, вы не так понимаете, как я. Я хочу, чтоб оно было основанием ou de l'amitié ou de l'amour; однако этого желания, по несчастию, не достигаю и ниже тени к исполнению оного не имею. Рассуди же, не скучно ли так жить тому, кто имеет чувствительное сердце!

«Я намерен все то, что здесь ни вижу, ни предпринимаю, и, одним словом, обо всем, что я ни чувствую, к тебе писать. Вот знак моей искренности и нелицемерства!

Во-первых, сказываю тебе, что до сих пор не найду я еще предмета, который бы меня интересовал; а это самое делает то, что не нахожу здесь никакого удовольствия. Без того и жизнь скучна, а скуку возобновляет воспоминание, что я разлучен с моими ближними и с тобою, любезная сестрица. Я знаю, что ты мне друг и, может быть, одного только и иметь буду, которого бы я столь иного любил и почитал. Истинно, я показал бы тебе, что теперь чувствую; в сию минуту чувствую я то, что горячность и сердечная нежность произвесть могут. Если мысли твои с моими одинаковы, то пиши ко мне тоже, уверяй меня, что я не ошибаюсь, и храни то, что ввек хранить буду.

Теперь, переменя материю, которую во всю жизнь продолжать готов, хочу я написать то, что со мною случилось.

В субботу не ходил я в коллегию за тем, что на щеке сделался нарыв. Князь Ф. А. Козловский во мне тогда приехал, и, не смотря на то, возил меня в академию, где я купил Скаррона, которого на сих днях к тебе перешлю. Не знаю, каков тебе покажется, а Скаррон почитается преславным шутом. Князь у меня обедал, а после обеда возил меня к Михайле Васильевичу Приклонскому. Он и жена его безмерно меня обласкали, и мы все ездили прогуливаться в Еватерингоф, а оттуда приехав, ужинали у Михайлы Васильевича.

Комиссии ваши я с радостию исправлять готов; только здесь еще гаже Московского. Карита и теперь еще не подписана: все переходит из рук в руки членам кадетского корпуса для подписания.

О брате доношу, что он вчера пошел в караул и пробудет до вторника. Завтра с ним увижусь. Он здоров и по Немецкой почте писать будет. Удивляюсь, что ты ко мне о Москве ничего не пишешь: из посторонних уже писем вижу я, что там ныне ездят верхом прекрасные Амазонки, которые гораздо опаснее Скифских: те оружием, а Московские взорами делают пленников. Из других же писем знаю, что у вас были такие же дожди, как и у нас, и что август начался изрядно. Следовательно, в саду и на горах гульбища возобновятся, о которых прошу отписать, исполняя данное вами мне слово: уведомлять меня о всем.

Je vous embrasse, ma chère soeur! Adieu! Ne montrez pas mes lettres à mes parens».