Фонарщик

— Простите, еще несколько слов, прежде чем вы уйдете, — обиженно сказал Хогарт, схватив Гроувса за руку у двери. — Вы знаете, что я имею известные заслуги перед государством. — Капли пота выступили на покрытом черной краской лбу; он дышал, как запыхавшийся пес. — Но ни слова об этом. Прошу вас, в своем отчете напишите обо мне, каков я есть, не обеляя и из мелкой злобы не черня. Скажите обо мне, как о человеке, любившем неразумно, не склонном к ревности, чья рука отшвырнула перл, как о человеке, чьи глаза точат слезы щедрей, чем аравийские деревья — целебную смолу! Ступайте к своей тайне!

Он выпустил ошеломленного Гроувса и, шумно дыша, закрыл дверь.

«Я пытался как можно точнее передать его слова, но, боюсь, их весьма трудно запомнить, и сказаны они были человеком, чья пора юношеской неопытности осталась далеко позади и который опустился до уровня пучеглазого идиота».

Несмотря на всю абсурдность Хогарта, Гроувс ушел под сильным впечатлением от физического воздействия его повелительной манеры в маленькой комнатке, где ему не хватало воздуха, и когда Прингл к концу рабочего дня вошел в кабинет с сообщением, что снова явилась Эвелина Тодд, которая очень хочет с ним поговорить, инспектор тут же решил как можно эффективнее повторить этот прием. Перейдя в вызывающий клаустрофобию соседний кабинет главного констебля, он быстро поставил перед собой стул, прикрутил газовую лампу, надул грудь и встал в полный рост, чтобы покорить ее в стиле мавра. Затем как можно солиднее прочистил горло.

— Введите ее, — напрягшись, сказал он Принглу. — И сядьте в коридоре под дверью. Если услышите сигнал тревоги, сразу же бегите сюда с дубинкой.

Выйдя из «Ройял Лицеум» и прокручивая в голове слова Хогарта о сироте, Гроувс отправился в Новый государственный архив, чтобы найти свидетельство о рождении Эвелины Тодд, ограничившись 1856–1865 годами. С ходу он ничего не нашел, но хранитель напомнил ему, что до 1855 года подобные регистрационные записи вели приходские служители и судебные клерки. Может быть, женщина, которую он ищет, чуть старше? Гроувс задумался, припомнил нежные черты Эвелины и допустил, что при всем юном облике вполне возможно, что ей уже под тридцать. Однако хранитель предупредил его, что, не располагая более подробными сведениями, можно потратить много времени — несколько часов по крайней мере, — чтобы найти нужную запись, так как церковных книг немало и они объемные. Гроувс попросил его дать знать, если он найдет то, что нужно, и вернулся в главное управление странно величественной походкой.

— Войдите, — сказал он, когда раздался легкий стук в дверь.

Он стоял перед узким окном, властно скрестив руки на груди, а свет от фонаря с Фишмаркет-клоус создавал вокруг него яркий ореол.

Эвелина просочилась как туман. На ней опять было черное траурное платье, а высокий, напоминавший церковный, воротник придавал ей холодящий душу вид монахини.

— Садитесь, — медленно сказал Гроувс и кивнул на стул, но Эвелина как будто даже не слышала.

Она проскользнула в его тень и схватилась за спинку стула.

— Пожалуйста, простите меня. — Голос у нее был хриплым. — Я знаю, что была грубой, ужасно грубой, но… Я не могу этого объяснить. У меня бывают такие моменты… Не сердитесь на меня!

Ее так долго снедали страх и тревога, что лицо сморщилось, с каждой минутой она становилась старше — сейчас ей уже можно было дать тридцать. Возможно, Гроувс и испытал бы облегчение от ее покорности — его мускулы в самом деле непроизвольно расслабились, — но он ничего не понимал: перемена опять была необъяснима.

— Успокойтесь, сударыня, — сказал он громко, чтобы Принглу было слышно, — и спокойно скажите, что вас сюда привело.

— Вы не поверите мне. Я не могу упрекать вас, если вы думаете обо мне плохо — думаете, что я гадкая, лицемерная. Но прошу вас, поверьте, мои слова, может быть, заслуживают внимания, я не осмелилась бы показаться вам на глаза, если бы это было не так! Я не врунья и считаю своим долгом доказать вам это!

Гроувс прищурился.

— О чем вы говорите, милочка?

Она смотрела на него какую-нибудь секунду, но его словно прошил электрический разряд.

— Убийца на вокзале Уэверли… — сказала она, сглотнула и тяжело задышала. — Я видела во сне все подробности… как это случилось… я видела послание… «Ce Grand Trompeur»!

Не бог весть что, послание было хорошо известно, и Гроувс решил, что присутствует на таком же представлении, как и у Сета Хогарта.

— Сядьте, — снова велел он, по она только крепче ухватилась за спинку стула.

— Я видела! — повторила она. — Я видела, когда спала! Убийца! Послание!

— Вы могли прочесть в газетах. Или услышать — теперь это не секрет.

— Нет-нет! — Она с силой потрясла головой. — Отходит поезд, человек выходит из кеба; огромная тень, она валит его на землю… все это мне снилось… грубая, черными чернилами надпись наискосок по всему листу — «Этот Великий Обманщик».

Газеты не писали подробно, как выглядело послание — «грубая, черными чернилами», — но опять же несложно было догадаться. Гроувс плотнее скрестил руки и опустил глаза.

— И что еще вы видели?