Фонарщик

Священник подумал, решил, что инспектор говорит не вполне серьезно, и рассудил, что сдавленный смешок будет уместен.

— Ну, — сказал он, — я бы не хотел снова вставать на этот путь. — Но заметив, что Гроувс не совсем его понял, добавил: — Давно прошли времена, инспектор, когда можно было назвать женщину ведьмой, завязать ее в мешок и бросить в озеро Пор.

Гроувс задумался, как показалось священнику, с подозрительным разочарованием.

— Однако это вовсе не находится за пределами возможного, — к вящему своему стыду, спешно прибавил священник. — Я хочу сказать, если и есть точка, в которой наиортодоксальнейший клирик сойдется с наисовременнейшим философом, так это признание того, что нам известна лишь микроскопическая доля человеческих возможностей. Сколь многое еще предстоит открыть.

Он вяло засмеялся, проклиная собственную слабость, но его спасли внуки. Они ворвались в комнату и толпой закружились вокруг него, беззастенчиво и неодобрительно поглядывая на Гроувса.

«Я мог бы надавить и поинтересоваться, что он имел в виду, произнося эти загадочные слова, но только снова вломились его бесенята, а я не хотел отравлять их умы химерами, хотя, если говорить правду, они производили впечатление маленьких упрямых негодяев, в душе которых уже обосновались демоны и которые уже обладают иммунитетом против страха».

Их количество уже разбухло до семидесяти, а количество самих фонарей перевалило за десять тысяч. Теперь-то их за три шиллинга в день нанимал городской совет, но раньше они проходили по полицейскому ведомству, и прилежные патрули все еще имели обыкновение вытаскивать их из постели, когда нужно было заменить стекла или зажечь погасший фонарь, так как количество случаев членовредительства находилось в прямой зависимости от освещенности улиц. В бытность свою ночным постовым Гроувс весьма усердно заносил каждое упущение в блокнот, поэтому фонарщики вспоминали о нем без особой нежности, а он, в свою очередь, не питал глубокого уважения к ним: это был замкнутый круг людей, очевидно, не способных удержаться на мало-мальски ответственной работе; ему они всегда казались туповатыми, что он приписывал постоянному воздействию фонарных испарений.

Гроувс смотрел, как они, худощавые, со впалыми щеками, после многих часов, проведенных на ногах (они зажигали фонари вечером, частично гасили их ночью, частично на рассвете, и чинили днем), сидели теперь рядком в комнате для опознания главного управления полиции (где отчитывались каждый день и за опоздание подвергались суровым штрафам), развалились на скамейках, притулившись к стене, благодарные за любую возможность отдохнуть. Он узнал Эгнуса Нортона, старого неофициального вождя племени; Пэта Кемплея, который, обходя свой участок, распевал арии с видом знаменитого тенора, и даже Герберта Сизлека, маленького фонарщика-поляка, который когда-то помог ему задержать вора («ШАРМАНКА КУРТИЗАНКИ»), Других он знал только в лицо и почувствовал, как они напряглись под его взглядом и заняли оборону. Одетые кое-как, в измазанных сажей комбинезонах, полотняных куртках, непромокаемых накидках и протертых на сгибах кепках, бледные как один, они, несмотря на свой низкий статус, имели странное родовое достоинство, которое выставляли напоказ как непробиваемый щит. Они не были замечены в каких-либо скандалах, хотя обходили улицы по ночам; несмотря на все неудобства, они любили свою работу; невзирая на бессонные ночи, по своему темпераменту они явно были не способны на безудержный гнев; их все любили, особенно дети, которые цеплялись им за ноги и напевали: «Светлячок, светлячок, длинные ноги, кривые колени, зажги фонарь!»