Фонд

Уорден с тех пор то и дело выходил за рамки дозволенного, но Сакетт ничего не делал для того, чтобы остановить его. По совести говоря, Сакетт и сам, бывало, позволял себе подобное, хотя и не по большому счету, и, уж конечно, не так, как сам Уорден. Он не делал ничего такого, что причиняло бы вред кому бы то ни было, не арестовывал и не убивал невинных людей. Он всего лишь передавал время от времени кое-какие сведения, оказывая тем самым неоценимые услуги влиятельным лицам, которые могли благотворно воздействовать на его карьеру. Раньше это ему не казалось чем-то весьма предосудительным, но сейчас, когда запахло жареным, он пожалел, что делал это. Подобно любому преступнику из тех, кого он арестовывал, Сакетт начинал испытывать то, что сам называл «прагматическим раскаянием», то есть сожалением о деяниях только потому, что они могли создать ему проблемы в дальнейшем.

Все его оправдания прежних нарушений закона улетучились, стоило послать Блевинса арестовать Уордена. Уорден знал правду и мог серьезно навредить Сакетту. Мог продать его, если он решит войти в сделку с федеральным атторнеем Райли. Сакетт пожертвовал своей честью ради карьеры, а теперь может вообще лишиться ее.

Джеймисон выскочил из кафетерия сразу после того, как получил адрес Кейна, оставив кофе на таксофоне. Быстро сел в такси, назвал шоферу адрес, находящийся в нескольких кварталах от дома Кейна, и тихо сидел на заднем сиденье все двадцать минут поездки.

Он тер уставшие глаза и вздрагивал от боли, прикасаясь к кровавым ссадинам на правой щеке и саднящих участков шеи. Он совсем забыл о своих ранах, но шофер такси, по-видимому, заметил их, отчего то и дело поглядывал в зеркало заднего вида.

Меньше чем за сорок восемь часов со второй половины дня понедельника и до раннего утра среды он превратился из авиационно-космического инженера в убийцу. И неудивительно, что люди бросали на него подозрительные взгляды. Не было возможности совершить подобную поездку, скрыв отражение пройденного пути на лице, даже если бы на нем не было струпьев от недавней схватки. И этот конфликт еще не завершен. Как далеко ему предстоит отклониться от стандартного поведения? Зачем он делал это с собой?

Машина подпрыгнула на выбоине. Все мышцы напряглись и отозвались болью в теле. Это навело на мысль о бедолаге Броновиче. Его тощая шея, наверное, тоже болела. Оттого он даже не успел почувствовать ни страха, ни ужаса. Бронович уже был в агонии, когда убийца схватил его за голову, повернул ее на необходимый угол, а потом продолжал крутить до тех пор, пока шейный позвонок не отделился от черепа, а спинной мозг продолжал растягиваться, пока не порвался подобно тому, как рвется конфетка-тянучка. Честный бедолага. Кто бы мог подумать, что он осмелится бросить вызов «Диллон»?

Джеймисон, вероятно, мог бы спасти Броновичу жизнь. Но он, ленивый негодяй, не оказал единственной простой услуги, о которой просил друг. Он отложил разговор с Блевинсом о Броновиче на более удобное время. Единственная проблема Броновича состояла в том, что этого времени у него не было.

Теперь Джеймисону предстояло искупить свою вину. Убить того, кто имел какое-то отношение к смерти Броновича. Попытаться уравнять счет. Так что все это богомерзкое дело сводилось к простой арифметической задачке. Равняются ли один Тед Батлер и один Джек Кейн одному Броновичу? Чего будет стоить в подобной сделке один Сакетт?

Этого он не знал, а на то, чтобы решить задачку, требовались время и дополнительное условие – бесценность Мелиссы. Он убьет столько людей, сколько потребуется, лишь бы освободить женщину, которую любит. В уравнении стоимости Мелиссы имелся знак бесконечности. Он уселся в машине, закрыл глаза и в сотый раз после ее ареста ФБР поклялся, что больше никогда уже не упустит возможности помочь ей. Не допустит, чтобы с ней случилось еще что-нибудь. Он пройдет весь путь и восполнит то, чего когда-то не сделал.

Такси наклонилось, поворачивая за угол так резко, что Джеймисона чуть не отбросило в другой конец сиденья. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами и обнаружил, что смотрит на самого себя и видит подлинные причины того, что сейчас делает. Впервые в жизни он заглянул в ту часть своей души, которую всегда избегал исследовать – небольшая камера правды, грязная темница, где в абсолютно чистом, как у тибетского монаха, виде правила честность, соседствуя с камерой, в которой пребывал тот самый «неуправляемый псих». Дверь в это устрашающее помещение была помечена надписью: «А правда ли, что ты это делаешь исключительно ради нее?»

Он отвел взгляд от этого мрачного помещения, не желая даже заглянуть внутрь, и вдруг почувствовал страх. Великий страх. У него тряслись руки, а к горлу подкатил комок, но правда продолжала взывать к совести, с каждым разом все громче и громче, подобно песне сладкоголосой сирены, повторяя, что однажды ему придется понять истинные мотивы своего поведения. А почему не сегодня?