Формула алхимика

Надо сказать, что третий участок Спасской части был единственным в городе, где почему-то вместо портрета императора, который обыкновенно располагался на стене в любом казенном учреждении, стоял именно бюст. Как и почему было сделано такое исключение для самого неблагополучного полицейского отделения столицы — сейчас уже никто не знал; откуда и какими путями прибыл сюда бронзовый верх императора — никто не помнил. За тринадцать лет правления государя Александра III Александровича все так привыкли к зеленоватой голове в нише приемной залы, что уже и вовсе не замечали. Облаухов иногда разбивал принесенное из дому вареное яйцо о нос императора, и это было, пожалуй, единственным знаком внимания, которого удостаивался правитель в этом участке.

— Как же мы, разрешите полюбопытствовать, с преступниками бороться будем, если мы, как я погляжу, даже голову поменять не можем! — тем временем продолжил Троекрутов, пытаясь изо всех сил сдержать нахлынувшее чувство. — Облаухов!

Облаухов слегка дрыгнулся всем телом, чтобы обнаружить собственное присутствие, и для верности произнес:

— Я здесь, ваше высокоблагородие!

— Когда же это кончится всё?

Волна общей неудовлетворенности работой подразделения накрыла Евсея Макаровича с головой, и он, потеряв всякий покой духа, продолжил весьма громко (и даже, можно сказать, в виде крика) излагать свой взгляд на положение вещей:

— Вчера голая баба в участке валялась, никто понять ничего не мог. Сегодня собрались медали вручать — на тебе! — царя нет.

Действительно, вчера в обед Евсей Макарович вышел из своего кабинета в приемную залу и обнаружил перед собой абсолютно никак не прикрытую обнаженную женщину, сидевшую на лавке и нагло смотревшую прямо на него. Никто из чинов полиции не смог пояснить, при каких обстоятельствах оказалась здесь сия валькирия, а сама она многозначительно молчала, курила воображаемую папироску и на все вопросы отвечала единственным словом — «кой-каво». Намучившись с расследованием обстоятельств, Евсей Макарович велел прикрыть даму шинелью и отправить в дом для душевнобольных.

— Два года! — продолжил гневаться Троекрутов. — Два года уже, как умер государь! Ну первый год — это понятно, это траур был, он у нас из-за траура стоял. Траура, понимаете? Но второй-то год! Коронование когда было?

— Двадцать шестого мая! — звонко ответил Облаухов.

— А сегодня?

— Двадцать шестое апреля.

— Ну вот видите! Через месяц год будет. Неужели же за целый год невозможно было разобраться, кто у нас теперь царь? Фамилия у них одна, но имена-то! Имена — разные!

В голове пристава начали подобно фейерверку вспыхивать и прочие отдельные обстоятельства, свидетельствующие о разнуздывании человеческой воли от требований долга и права во вверенном ему участке.

— Почему? Ну почему у нас на стене карта 71-го года? — ткнул он пальцем на стену, прикрытую пожелтевшей и засиженной мухами большой картой Санкт-Петербурга. — Двадцать пять лет карта висит, никому дела нет. Как же мы преступников собираемся ловить, если у нас ничего спланировать по-человечески невозможно? — Троекрутов подошел к карте и принялся колотить по ней ладонью. — Тут же ни мостов, ни улиц половины нету! Ну почему? Почему, ответьте мне, я прихожу в управление и всякий раз одно и то же слышу: у тебя там, говорят мне, Евсей Макарович, в твоем третьем участке, одни свистодуи служат! Ничего себе, говорю! Помилуйте, говорю, ваше высокопревосходительство, как же, говорю, свистодуи! У меня все сплошь люди бывалые, подготовленные, не за страх, а за совесть службу несут. Защищаю вас, вурдалаков! А теперь вижу — полные! Полные… Господи, помилуй.

Троекрутов наложил на себя крестное знамение и без сил повалился на лавку. Помолчали. С улицы донеслось конское ржание.

— Африканов, вы протез этому ветерану вернули? — вспомнил майор еще одно происшествие, за которое его на днях отчитали в Управлении, куда пожаловался сбитый повозкой инвалид с приставной ногой.

— Вернули, — глухо отозвался Африканов.

— «Вернули»… — передразнил Евсей Макарович. — На хрена отбирать было?

— Вещественное доказательство.

Чины полиции обернулись к Африканову и мимическими сигналами потребовали не вступать в препирательства с начальством во избежание дальнейшего нагнетания.

Еще помолчали.

Откровенно говоря, где брать новый бюст — было совершенно непонятно. Два года назад Евсей Макарович сам справлялся об этом в Управлении, на что ему ответили, что за казенный счет могут предоставить только портрет в раме, а за бюстом посоветовали обратиться в Художественную Академию, в которой конечно же делать бюст отказались. Пристав хотел было исходатайствовать право замены бюста на картину, но в Управлении такое своеволие не одобрили — коль скоро стоит бюст, надо ставить бюст. Помыкавшись, Евсей Макарович решил временно отложить проблему, тем более что впереди был целый год траура по усопшему государю.

Пока пристав приходил в себя, Ардов приблизился к стоявшему здесь же Жаркову и прошептал на ухо:

— Петр Палыч, идемте к Горскому, нам надо разведать тайну эксперимента.