Формула Бога

— Конечно. Честно говоря, после первого ареста меня направили не в Эвин, а прямиком, знаете ли, в 59-ю тюрьму.

— Но вы говорите, в тюрьму, а не в эту… как ее… параллельную структуру.

— Обычно ее называют 59-й тюрьмой, или Эсхраат-Абад, но де-юре такого пенитенциарного учреждения нет. Это — наихудшая из печально известных «nahad-eh movazi».

— Она находится тут, в Тегеране?

— Да, 59-я тюрьма расположена в комплексе на проспекте Валиаср и контролирует ее «Сепах», разведорганы Корпуса стражей Исламской революции. Нет «могил» хуже, чем в этом центре содержания. Здешние, эвинские, по сравнению с ними — царские чертоги. Вы даже не представляете, как там ужасно… Можно сойти с ума в один день.

— И… иностранцев тоже туда помещают? — с содроганием спросил португалец.

— Да кого захотят! Кто попадает в 59-ю, как бы перестает существовать. В Эвине хоть список заключенных имеется. Там же ничего подобного нет и в помине… Так что могу вам дать один совет. — Парса помолчал. — Если есть в чем сознаться, лучше сразу сознайтесь, — тихо сказал он. — Вы слышите меня?

В тесной и грязной как хлев камере, где давило все — и мрачные, поросшие плесенью стены, и воздух, пропитанный тошнотворным запахом параши, Томаш не сомкнул глаз всю ночь и утром продолжал мучиться раздумьями, решая, что следует сказать, а о чем — промолчать, когда вызовут на допрос. Одно он знал твердо: ни при каких обстоятельствах он не должен сознаваться в том, что выполнял задание ЦРУ, ибо подобное признание было равнозначно смертному приговору.

Однако как он мог объяснить необъяснимое, а именно — взлом сейфа и знакомство с Багери? Хотя у историка и сложилось впечатление, что в момент, когда его захватили, иранский «подельник» был уже мертв, проверить этого он не мог. Следовательно, имелся риск, что Багери, останься он жив, начнет давать показания. И в любом случае, жив Багери или мертв, португалец не мог придумать объяснения его и своему присутствию в министерстве. И потом, если цэрэушника и не взяли живым, можно не сомневаться, что его личность установят и тут же займутся его связями. Могут допросить с пристрастием родственников и друзей, произвести обыски. И какие вскроются факты — неизвестно. В довершение ко всему не следовало забывать и о Бабаке. Удалось ли водителю скрыться или его тоже арестовали?

— Вас что-то заботит? — поинтересовался Парса. — Мне показалось, вы разговариваете сам с собой…

— Пытаюсь подготовиться, что говорить на допросе.

— Правду, — повторил свой совет иранец, — и избежите жестоких мучений.

Томаш не мог открыть незнакомому человеку, что последовать его совету не может. Парса, похоже, это понял.

— А если не можете сказать правду, — продолжил он, обратив лицо к сочившемуся из зарешеченного окошка дневному свету, — я дам вам совет: не верьте ничему, что бы вам ни говорили. Ни единому слову. — Он в упор посмотрел на португальца, и глаза его сверкнули. — Когда меня схватили в первый раз и бросили в 59-ю, они заявили мне, дескать, президент Хатами бежал из страны, а мои дочери арестованы и дали против меня показания. Сказано все это было с таким видом, что не поверить я не мог. И тогда они предложили мне подписать явку с повинной, заверяя, что так будет лучше для меня, поскольку это мой единственный шанс на прощение. Позже, когда я вышел на свободу, оказалось, что меня обманули. Президент продолжал исполнять свои обязанности, а моих дочерей никто не арестовывал.

Томаш был всецело занят мыслями о предстоящем допросе и в обед, когда рассеянно хлебал из алюминиевой миски жидкий куриный бульон. Наконец, сломленный усталостью, он забылся сном, свернувшись на подстилке, брошенной на сырой и холодный пол камеры общего содержания.

XVII

Из беспокойного сна, продолжавшегося несколько часов, Томаша грубо вырвал какой-то человек, который тормошил его за плечо. Не сразу поняв, где находится, Томаш обнаружил, что камеру освещал все тот же дрожащий мертвенно-желтый свет, что и накануне, а в зарешеченном окошке было уже совсем темно.

— Просыпайтесь! — гаркнул тот человек по-английски, но с сильным иранским акцентом.

— А?

— Вас ждет полковник. Быстро!

Надзиратель рывком поставил его на ноги, выдернув из кармана кусок темной материи, завязал ему глаза, заломил руки за спину, защелкнул наручники и потащил за собой на выход. После долгих переходов по невидимым коридорам, лестничных подъемов и спусков тюремщик впихнул Томаша в обогреваемое помещение и толчком усадил на деревянную скамью. Наручники на руках он оставил.

Вокруг повисла тишина, однако Томаш ощущал, что в помещении он не один. До его слуха доносилось чье-то дыхание, изредка слышалось похрустывание суставов пальцев.

Прошло минут пять. Притулившись правым боком к спинке скамьи, Томаш уперся во что-то жесткое и понял, что в ребра ему давил столик, прикрепленный к боковой ручке скамьи — вроде как у школьной парты. Мгновение спустя он почувствовал, что кто-то грузно уселся на этот столик, и сжался в ожидании пытки.

Безмолвие, однако, продлилось, как показалось историку, еще минут пять.